Пожелал говорить с Серко и князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Могуществом великого Белого православного царства манил.

   — Потрудимся, ваша милость, плечом к плечу ради Христа, ради слёз матерей! — сказал боярин на прощанье и поднёс Серко ружьё в серебре, саблю в позлащённых ножнах, два пистолета, нарядных и убойных.

Артамон Сергеевич устроил проводы казаку, подарил коня, седло, саадак.

От земли, как от коровы, тепло исходило парное, доброе.

Старый Малах не мешкая собрался и засеял поле. Как всегда, в одну горсть, но рука-то у него была берущая помногу.

Малашеку дед оставил полосу на краю, возле ложбинки. Хорошую полосу, в два аршина. Малашек вышагивал по-дедовски, метал зерно в землю, взглядывая по-дедовски на небеса.

Малах работу внука одобрил:

— Нашего корня. Но ладошка у тебя ещё махонькая. Ты давай сей в две горсти. С того края прошёл, теперь с этого.

Посеяли, поборонили. Малах костерок запалил — сжечь сухой прошлогодний бурьян, коренья, прутья, всё, что весенние ручьи натащили в ложбинку. Сидели на мешках, отдыхали.

   — Господи! Как же я люблю твою травушку. — Малах повёл рукою, показывая на лужок. — Зелень с солнышком. Ах, молодо! Видишь? Потом цветы пойдут, трава загустеет, поднимется. Но сердечнее красоты, чем вешняя, уже не будет.

   — Дедушка? — спросил вдруг Малашек. — А мама хоть когда-нибудь приедет к нам?

Старик достал из костра светло пылающий татарник.

   — Семь голов, семь огней... Коли ждёшь, так дождёшься. Каждый день проси Бога — услышит.

   — Дедушка, скажи, бывает так? Вот зажмуришь глаза, а потом откроешь и — мама.

   — Ох! — Малах даже за грудь схватился. — Головушка ты моя, выдумщица золотая... Мне, старику, глаза закрывать горестно. Закроешь — и вот она, молодость: детишки мои малые, бабушка твоя, матушки твоей моложе...

   — Я знаю, — сказал Малашек. — Глаза закрывать грех.

   — Как так — грех?

   — Упустишь Божеское. У Господа всякий миг внове.

   — Кто тебя научил-то?

   — Я сам. Дедушка! На облако погляди. Прямо как гусь. Ты смотри, смотри... А теперь ни гуся, ни облака. Одни космы.

   — Мудрец ты у нас. Молись. Детская молитва до небес скорей долетает.

   — Как стриж?

   — Какой тебе ещё стриж? Ты слушай. Молись, говорю. Енафа, матушка твоя, везучая... Ещё как вернётся, вместе со своим колодезником.

   — Мой батюшка корабельщик! — обиделся Малашек.

   — Когда дочку мою сватал, был он колодезником. Его колодцы поныне хвалят. Святой ключ в монастыре ему открылся.

Малах поднялся, кинул борону в телегу, запряг лошадь. Поехали. Малах с устатку вздрёмывал.

   — Дедушка! — всполошился внучок.

   — Уж не пожар ли?

Возле их двора толпой стояли люди. Завидев Малаха, мужики посдёргивали шапки. Кланялись.

   — Вы чего, ребята?! — изумился старик.

А перед конём ворота уж распахивают, коня ведут под уздцы. Лица у всех как на Масленицу.

   — Мужики, почтеннейшие! Чего стряслось?

Тут дверь в избе отворилась, вышли на крыльцо младшие сыновья, Егор да Федот. Сбежали с крыльца, подхватили Малаха под руки, а Малашек впереди скачет зайчиком.

На крыльце старик повернулся к сельчанам, поклонился:

   — Сынишкам моим порадовались? Спасибо!

Но тут вошёл батюшка, да со всем причтом. Поют, дьякон кадилом машет, да как взгремит:

   — Приветствуем и Бога молим за хозяев селения нашего.

Малах наклонился к Малашеку:

   — Я не сплю?

   — Не спишь, — сказал Егор. — Великий государь пожаловал нам с Федотом село Рыженькую да треть угодий. Пойма наша, лес, шестьдесят десятин пахоты.

   — А Морозовы? Господа великие наши?

   — Боярыня Морозова разорена великим государем. Иван Глебович помер, боярыня — в тюрьме затворена.

Малашек дёрнул деда за руку:

   — Ты ехал закрымши глаза, а теперь открыл.

   — Не могу в ум взять! — Малах сгорбился, обмяк. — Поехал в поле крестьянином, а воротился — на тебе!

В монастыре отслужили молебен во здравие новых хозяев.

Братья устроили угощение всему селу. А потом, учтивые, смиренные, взялись расписывать храм, не законченный Егором из-за разинского бунта.

Писали на стене ангелов, а повыше ангелов — архангелов, а ещё выше огнекрылых серафимов[23].

Люди приходили, смотрели... И решила Рыженькая: Бог даёт семейству Малаха ради дивного иконного писания его сынишек. Божии работники.

Счастью дивились, завидовали, но никто не примерял на себя кафтан удачи.

Егор напоследок написал для монастырского храма Спаса. Златовласого, с очами тёмного червонного золота, с рукою благословляющей. От руки сей шёл свет. Федот оправил икону в ризу — из серебра позлащённого. Была та риза сонмом шестикрылых Престолов[24], с ликами, с очами. Бог смотрел, Престолы смотрели, и пошла молва об иконе: имеешь чёрное за душой — не являйся пред очи Истины, поразит насмерть.

Братья собирались уезжать, но настоятель монастыря, совсем ещё молодой, избранный братией за сметливый ум и ради бескорыстия, пришёл в дом Малаха и просил:

   — В трапезной стена пустует. Написали бы вы, братья, для радости и назидания насельникам обители и всем, притекающим к нам, лики святейших российских патриархов.

Не отказали Егор да Федот игумену: привалило им счастье от Бога, и всею душой желали не растерять в себе Духа Святого. Написали лики святейших Иова, Ермогена, Филарета, двух Иоасафов, Иосифа, Питирима.

Игумен благодарил братьев, а потом поклонился им до земли:

   — Ныне Никон, низвергнутый с патриаршего престола, в дальней пустыни Бога молит. Но ведь он тоже был главою нашей Церкви. Напишите и Никона.

Страшно было Егору: царь дал, царь и заберёт, коли прогневаешь, но Господь тоже смотрит.

Написал некое дерево густолистое, листы из золота, Мировое Древо, Никона в тени поставил.

Игумен остался доволен, подарил братьям по кресту с частицами мощей да икону Богородицы, написанную по преданию святым иноком Алипием, насельником Киево-Печерской лавры.

Сказал, благословляя:

   — Всем сердцем верю, святейшего Никона ещё призовут к высокому служению.

В жизни опального патриарха и впрямь пошли добрые перемены. Ему служили теперь: священник, диакон, старец, нищий, двое келейников, два повара да ещё семеро работников.

На Пасху в Ферапонтов монастырь к Никону царь прислал стряпчего Кузьму Лопухина. Государев посланец вручил от Алексея Михайловича заупокойную милостыню по царевичу Алексею — двести рублёв, и от Натальи Кирилловны — двести рублёв, да дерево сахарное, да коврижку, хлебцы: «для рождения государевых чад».

На словах Лопухин передал:

   — Великий государь всякому враждотворению печалуется, во всём примирения с любовью желает и сам прощения просит.

   — Бог простит! — ответил Никон.

   — Велено спросить тебя: чего ты желаешь? Не теснят ли тебя монастырские власти, не делают ли тебе обид?

   — О тесноте, об обидах я писал великому государю. — Никон повздыхал сокрушённо. — А желаю его царской милости. Своего прежнего сана я не взыскиваю, но пожалел бы меня великий государь, велел бы жить в Воскресенском монастыре или в другом каком моего строения... Лучше в Иверском. Лета мои немалые, презреть в здешнем краю меня стало некому. Ах, Господи! Что обо мне! Пожаловал бы государь, простил бы всех, кого наказал из-за меня.

   — Сказанное тобою передам, — обещал стряпчий. — А вздохи твои ненужные. Государь внял писаниям, приехали со мною подьячие, расследуют неправды игумена и прочих здешних властей.

   — Знать, помнит меня великий государь. Слава Богу!

В тот же день подьячие допросили игумена Афанасия, строителя Иова, келаря Макария. Дело закрутилось, Никон воспрял. И воспрял по-своему, по-никоновски.