Артамон Сергеевич оборвал нить рассуждений, взял свечу, подошёл к своей парсуне.

— Ну что, голубок? Ишь чело-то как выставил. Вот и пошевели мозгами. Хитрость затейлива, но куда ей против простоты... Простотою надо вооружаться.

На Артамона Сергеевича смотрел со стены приветливый вельможа. Румяный, кареглазый. В глазах искорки радости. Рука на книге, и сие, пожалуй, глупо. Уж не на Господа ли Бога намёк? У Господа — книга судеб, а здесь язычник Цицерон «О государстве». Рука белая, синие жилки сквозь кожу просвечивают. Дивного художника присоветовал генерал Бауман. Даже рука получилась умная. Видно, что за власть не хватается, но указывает на неё, как на мудрость.

Покойно вдруг стало. Вдова молдавского господаря, бают, красоты самой что ни на есть заморской, но ведь не дева. Языка русского не знает. Цветок да, Господи, — сорванный!

Артамон Сергеевич зажёг в двух канделябрах большие свечи и позвонил в позеленелый от древности, но ахти какой звонкий бронзовый колокольчик.

В комнату, топая, влетел карла Захарка:

   — Я перед тобой, господин, как конь перед травой.

   — Позови барышню, Наталью Кирилловну.

Воспитанница внесла в комнату запахи мороза и весны. Чёрные глаза сияли.

   — Мы с Авдотьей Григорьевной на звёзды в зрительную трубу глядели. Видели звёздочки, какие глазами и прижмурясь не углядишь. А я всё-таки немножко ужасалась.

   — Чему же? — улыбнулся Артамон Сергеевич.

   — А вдруг Господа Бога узришь али само — Царство Небесное?

   — Так ведь Бога — не диавола.

   — Коли не дано, значит, грех любопытствовать.

В карих глазах Артамона Сергеевича сияли смешинки, но смотрел он так, будто из глины лепил. И грудь — Боже ты мой, и бедра. Наталья Кирилловна зарделась, опустила глаза, но речь благодетеля текла размеренно, учительно.

   — Бог создал человека голеньким, а мы в одеждах. Какой кортель на тебе, да с вошвами... Ну, подними глазки-то!.. Вот так. Господь Бог, Наталья, дал человеку разум. Разум, как и вся Сила Небесная, невидим, но через него человек познает себе на удивление и на великую пользу полноту Божьего Творения. Господь благословляет познающего, и горько Ему, Свету и Миру, когда мы содержим свой ум в лености, в небрежении... Сокровенное у Господа не запретно, но хранимо до времени... Может, для того, чтобы не напугать... Вот и мне пришло время поговорить с тобою о деле важном и наитайнейшем.

Наталья, не шевельнув бровью, глянула на благодетеля одним глазом и тотчас опустила веко.

   — Отучи себя. Бога ради, от подобного взора! — Артамон Сергеевич даже руками всплеснул. — В Тереме малостей нет. Поглядишь этак, скажут — у неё заговор.

Наталья сглотнула, шея у неё дёрнулась, вытянулась, точёные щёчки пылают, уши пылают. Высокая, и грудью высокая, в талии — тростиночка, а в бёдрах — пышность. На такую деву и смотреть-то искушение и соблазн.

   — Хочешь царицею... быть? — спросил Артамон Сергеевич, и на «быть» у него воздуху не хватило.

Девушка подняла тяжёлые тёмные ресницы, в чёрных сияющих глазах её стоял смех.

   — Хочу!

Артамон Сергеевич перекрестился.

   — Тогда давай потрудимся. — Сел, указал на кресло, в котором сиживал царь. — Одним глазом, поднимая лишь веко, никогда и ни на кого, даже на обидчика, тем более на слуг — не смотри. Забудь, что этак глянуть умеешь. Слуги, даже самые ничтожные, обиды свои таят до гроба. Но и у них бывает час торжества. Любви ни у кого не ищи, это принимают за слабость, но позволяй — это уж сколько угодно — любить себя. Для этого приветливых глаз достаточно... А теперь ну-ка посмотри, чтоб ласковая твоя душа была видна.

Наталья подняла веки.

   — Умница. От смущения лепее получилось. Вот и не забудь, что было у тебя в сердце. А теперь — пройдись.

Наталья снова вспыхнула, но встала.

   — Прости меня, Бога ради! Но в Тереме столько глаз. И всякий как коготок, а то и целая лапа... Туда-сюда походи, будто меня и нет. Ты походи, а я помолчу.

Наталья порывисто сделала несколько шагов к окну. Принялась ходить от двери до изразцовой печки и обратно. Остановилась.

   — Сама знаю, тяжёлый у меня шаг, медвежий.

   — Спину держишь прямо, а скованности не видно. Прирождённая царица! — Лицо Артамона Сергеевича было серьёзное. — Носки, верно, внутрь ставишь... Походи-ка ты по дому, думая о ногах. Стопу разворачивай, не пятку в пол тыкай — носком касайся.

Наталья прошлась по-учёному.

   — Вот!

В комнату вошла Авдотья Григорьевна. Артамон Сергеевич встал, провёл супругу за руку к креслу.

   — Нам твой совет нужен. Как ты думаешь, какой цвет более всего к лицу нашей горлице?

Авдотья Григорьевна засмеялась:

   — Ей всё к лицу.

   — Это верно! Однако дело серьёзное.

   — Надо посмотреть. Тут и красное — праздник, и чёрным можно изумить.

   — А если белое? С изморозью, с жемчугом?

   — К белой высокой шее — очень, очень... Загадочная фея.

   — Авдотья Григорьевна, завтра же принимайтесь шить платья. И такое и этакое.

В комнату опять влетел карла Захарка:

   — Немец приехал!

   — Что за немец?

   — Енерал.

   — Я пойду? — Наталья Кирилловна вопросительно подняла брови.

   — Пошли, Наташа, угощение приготовим, — быстро поднялась Авдотья Григорьевна.

Николай Бауман дослужился в России до чина полного генерала и стал ненадобен. Слишком много завистников нажил. Немецкая, зело учёная, зело чистая, зело обходительная, слобода поражена была завистью, как куриной чумой, — куда русским завидкам! — у немцев до смертоубийств дело доходило.

Генерал приехал радостный, румяный от мороза. Ему было немного за пятьдесят, но он чувствовал себя молодцом, и грядущий отпуск[1] на родину после двенадцати лет русской службы был ему, как красная тряпка быку. Чувствительная печаль сменялась бурями безудержного гнева, а гнев — припадками отчаяния и любви.

Строгое лицо генерала озаряла растерянная, вопрошающая улыбка, и Артамон Сергеевич понял: знаменитый Николай Бауман приехал просителем.

   — Государь меня скоро велит отпускать, — говорил генерал скороговоркой. — Всего добра с собой не увезёшь... Вот картина. От души.

Генеральский кучер внёс в комнату картину, поставил к стене и, поклонившись, вышел.

   — Это «Бегство Иосифа от Петерфиевы жены», — сказал Бауман.

   — Петерфиевы? — не понял Артамон Сергеевич. — Ах, это когда Иосифа соблазняла жена его господина... Египтянин Потифар. Потифарьевой.

   — Так! Так! — согласился генерал.

   — Тело-то у Иосифа — живое.

   — Большой мастер. Я эту картину купил у вдовы пастора Иоакима Якоби, у фрау Сары. Помогал. А пастырство оказывается — всё равно что приданое.

   — У нас то же самое... На вдовах священники не женятся, это недопустимо, но дочерей за молодых поповичей отдают. Вместо приданого — место. Приход... За картину благодарю. Подарок — зело, зело... Вот сюда и повесим, рядом с «Целомудрием».

В комнату вошли слуги, принялись готовить стол. Златотканую парадную скатерть поменяли на обеденную, ослепительно белую, с жемчужной каймой, с серебряными узорами по углам. И тотчас понесли яства.

   — Ах! Русский хлеб-соль. Вернусь домой, в свой страна, как с неба на землю. — Генерал посмотрел Артамону Сергеевичу в глаза и выложил, с чем пришёл: — Если можно, помоги, добрый друг. Великий государь в 65-м году повелел сыскать ему лейб-медика. Пастор Иоанн Готфрид Грегори ездил в Саксонию. Он приискал, я поручился. Герр Лаврентий Блюментрост приехал с семейством — с женой, с двумя дочерьми. А место отдали Иоанну Костеру фон Розенбургу, не имевшему ни грамот европейских дворов, ни рекомендаций знаменитых докторов... Хотят сделать плохо мне, но страдаю не я... Страдает доброе почтенное семейство.

Артамон Сергеевич, краем глаза следивший за столом, распахнул руки.