Строгости поумерились при новом воеводе, при Григории Неелове, а вот бумаги стрельцы, духовные дети Аввакума и Лазаря, достать не могли. Давно уже собирался батька написать письмо Марковне. Бедную все не трогали, не трогали, да Елагин на обратном пути из Пустозерска и её — в яму. Теперь в Мезени сидят закопаны трое из семьи: мать да Иван с Прокопом.

— Марковна! — говорил Аввакум богоданной своей половине. — Господь соединил нас в страданиях, и сие нам с тобой в утешение. Ни в чём розно не жили. Все дороги пополам. А о пряничках, какие кушали, чего же вспоминать? Сладкая жизнь не памятна. Марковна, малая! О внешнем, что ли, будем пешися, а о душе когда? Егда умрём? Мёртвый не делает. Мёртвому тайны не открываются. От века не слышали, еже бы мёртвый что доброе сотворил... А мы, милая, ради правды от Бога имеем жизнь! Чего же ты в письмах-то о плотском скорбишь? Не знаем-де, как до конца дожить. Имейте пищу и одежду, сим довольны будем. Али Бог забывал нас? Ни! Ни!

Дохнуло с воли ледяным дыхом, дым, валящий из жерла печи, прижало к земле. Аввакум закашлялся, вскочил на ноги, ища в своём срубе спасительное место, а его не было. Стонал батька от немочи, из глаз катились слёзы, но ветер переменился, смрад вытянуло прочь в единый миг.

Пришёл стрелец Кирилл, с ним уборщик. Принесли воду, кашу.

   — Хлебы не испеклись, — сказал Савва.

Воду Аввакум пил, как мёд. От каши отмахнулся:

   — Съешьте сами.

Кирилл бросил в продух узел.

   — Вот тебе, отец, валенки и две смены одежды. Из дома Бородина пожалованье. Узнали люди, что ты наг сидишь.

   — Порты надену, — согласился Аввакум.

   — Обуйся, батька! — попросил Кирилл. — Ты же тёплая свеча наша. Не задуло бы ветрами.

   — Свеча, да вонючая... Кириллушка, не огорчу тебя. Обуюсь... А ты тоже сослужи службу. Книга, дар прежней воеводши, у кого?

   — У отца Фёдора.

   — Солнышко, слава Богу, вернулось... Почитать можно. Возьми у него книгу. Мой черёд.

Стрелец вопросительно кивнул в сторону Саввы.

   — Сё — земляк... Как зовут-то тебя, мураш ты мой любезный?

   — Савва.

   — Вишь, какие имена даровал нам Бог? Кирилл — солнце, Аввакум — любовь Божия, Савва — вино. На радость призваны в сей мир.

И был Савва свидетелем, как послушен стрелец-страж узнику. Пошёл и принёс книгу. Савва глянул: «Триодь», при патриархе Иоасафе Первом издана. До Никона.

   — Зело мудрые люди! — сказал о сидельцах Кирилл уборщику. — О божественных делах думы думают. А уж молятся, а уж посты блюдут! В монастырях Никоновых чтоб так-то — духом слабы.

Открыл Аввакум книгу, а у самого в пальцах дрожь — исскучалась душа по чтению. И первое, что предстало глазам, — слово «трисущная». О Троице было сказано. Трисущная то же, что трисоставная. Так и полыхнуло в душе. Вот тайна тайн, от которой шарахнулся Никон со своими греками. Единосущие по святости, по истине, но престол для каждой ипостаси свой.

Закрыл глаза: облако, клубящийся огонь, сияние, а из середины огня четверо престолов с четырьмя лицами, с четырьмя крыльями, как сказано у пророка Иезекиля. Кристалл вечной чистоты. Сводом. И на сим своде тайна тайн. Престол из синего сапфира, и на Престоле Троица, рядком: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святый.

Вскипела радость в груди.

В животе пусто, да в голове много. И всё ясно. Каждое слово как пламя. Запел батька Аввакум, душа запела: «Ходяй непорочен и делаяй правду, глаголяй истину в сердце своём».

Дни в северной пустыне коротки до поры. Пришли Кирилл-стрелец, Савва. Натаскали дровишек сидельцам, чтоб не окостенели ночью на лютом морозе.

   — Кириллушка, уважь! — попросил Аввакум загадочно, благословляя сына духовного на грядущую ночь.

Кириллушка уважил: не запер Аввакумовой тюрьмы. Стража за тын, батька из ямы вон, пооткрывал товарищей. Полезли все к Фёдору. Его сруб на добрый аршин был шире.

   — Книга — сокровище! — ликовал Аввакум. — Ах, радовалось нынче моё сердце. Никонова ложь предстала уж такой бесплодной, как та смоковница, какую Исус Христос иссушил... Открыл нынче книгу — и опалило очистительно.

   — Да что же тебя всколыхнуло-то? Лица не видно, а чувствую — сияешь! — улыбнулся Епифаний, говоривший чисто, будто языка ему вовсе не резали.

   — О трисоставной Троице.

   — Ой, батька! — воскликнул сдавленным своим голосом диакон Фёдор. — Опись! Сё есть опись переписчика.

   — Всё бы им на описи кивать! Как можно спутать столь разные слова: единосущная и трисущная?

   — Да как? Нечистый затмил разум бедному, а рукой бесы завладели. Или мыслью уплыл, или своё подумалось, грех-то всегда вот он.

   — В святой книге сатане нет места. Может, и сунулся бы, да жжётся.

Фёдор всплеснул руками:

   — Господи, зачем такой спор нам? Батька! Ты Символ веры-то признаешь? Господи, спаси нас! Спаси! «Рожденна, а не сотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша». Батька Аввакум, ну что ты, милый! Голубчик!

   — Ишь запел! — взъярился Аввакум. — Милый! Да я тебя за Божью Истину поколочу вот палкой, так и забудешь — милый, голубчик! Сказано — трисущный. Вот и не умствуй, не плоди соблазн. Единосущный в Творении, в Слове, в Любви. Ты что же, болван, разумеешь, что Троица и ликом едино, несекомо натрое?

   — Погоди, батька, не ругайся.

   — Бить буду! Бить!

   — Мы битые.

Епифаний принялся поглаживать одною рукою Аввакума, другой Фёдора. Но Лазарь отстранил Епифания, припал к груди Аввакума:

   — Ты-ы-ы! И-и-с-инн-о-о!

   — Я вижу: беда к нам подселилась, — сказал Фёдор. — Ты, Аввакум, пророка Иезекиля помнишь?

   — Помню! — обрадовался Аввакум. — Его образы предо мной и явились, как прочитал первое же слово в святой книге.

   — Так пророк-то пишет противное твоим словам. На подобие престола было как бы подобие человека. И как бы пылающий металл внутри него, вокруг... Внутри Него, Света, и вокруг.

   — Право слово, взбесился! — закричал Аввакум. — Фёдор, вот не вижу лица твоего, а дурее тебя во всей Русской земле нет. Ты же раздельные Лица зломышлением своим нарицаешь нераздельными.

   — Божественное несозданное Существо Святые Троицы несекомо есть! — грянул Фёдор, и обрубок языка не мешал ему сказать всякое слово ясно и твёрдо. — Сё — алмаз Истины.

   — Дурак! — засмеялся Аввакум. — Поделом тебя в яме держат! Поделом из диаконов выперли. У Пречистые Матери Господа, у Девы Непорочной человек ведь родился!

   — Богочеловек! — вставил Фёдор.

   — Воистину так. Богочеловек, а титечки сосал, как всякое дите. Потом уж и хлебушек ел, и мясцо, и рыбку. Войдя в возраст, вина не гнушался.

   — Куда клонишь, протопоп?

   — Из дури твоей тебя же и вытягиваю. Исус из могилы на небо взят в человеческом теле. Не воздух, не огонь, но Светом Неизречённым осиянная плоть. Вот и сидят: Отец, что из куста тернового, пылавшего огнём, да не сгоревшего, с Моисеем говорил, Сын во плоти и Дух Святой. Сей Дух не нашему ровня. Дыхнул, пар-то и валит изо рта. Святой Дух от Отца изошёл, но не временно, от Духа Святого зачала Непорочная Дева.

   — От Слова, — сказал Фёдор.

   — Так Слово-то и было Духом Святым.

   — По Гласу Архангела Бог вселился в Деву, во чрево Её.

   — По гласу-то по гласу, да ведь не через ухо! Дверьми девства.

Фёдор поправил дрова в печи, и стало видно лица.

   — Жалко мне тебя, Аввакум, — сказал Фёдор. — Какая же ты деревенщина!

   — Кланяюсь тебе за деревенщину! Сё награда от Бога, коли человек прост, как мужик. Ты-то чего возносишься? Книжек много прочитал? А погляди, есть ли у тебя Бог-то в сердце, как говорил отец наш Ефрем Сирин? У мужиков, голова ты садовая, само сердце Бог.

   — Ну что же, давай простотой мериться! — усмехнулся Фёдор. — Я — проще тебя, коли верю, что Бог Слово вошёл в утробу Девы через ухо, через глас.

Лазарь замычал, извергая грозные клики, слюной забрызгал.

   — Ну что с дураком об умном говорить? О святом. Богородицу обругал. Троицу Пресвятую слепил по своему разумению. А разума меньше, чем у блохи. Куснул и скачет!