Седьмого мая 1678 года в стольный град царя Фёдора Алексеевича с великою славою вступило посольство Речи Посполитой: князь Михаил Чарторыйский, Казимир Сапега, Иероним Комар, а с ними свиты 751 человек.

Говорить с ясновельможными панами царь и Дума назначили ближнего боярина князя Никиту Ивановича Одоевского, наместника Новгородского, да сына его, ближнего боярина, наместника Астраханского, князя Якова Никитича, ближнего боярина, наместника Обдорского, князя Василия Семёновича Волынского, окольничего, наместника Чебоксарского Ивана Афанасьевича Прончищева да думного дьяка Лариона Иванова.

От нынешнего съезда послов ожидали продления Андрусовского перемирия ещё на тринадцать лет.

Увы! Чарторыйский начал речи с обвинения Москвы — русские повинны во всех несчастьях польской корону — и за шесть лет будущего перемирия запросил шесть миллионов злотых, да Киев, да Чигирин, да Невль, Себеж, Велиж.

Бояре за удержание Киева готовы были платить, но всего тридцать тысяч рублей, и, уступая, — сто тысяч. Чарторыйский вскипел: бояре хотят, чтоб послы его величества короля продали Отчизну за деньги! Впрочем, согласия между комиссарами не было. Сапега склонялся взять за города деньги.

И тогда послам устроили пир в Золотой палате Кремля. Шёл Петровский пост, и коронных комиссаров угощали рыбными блюдами. Их было подано двести! Все на подсолнечном масле, но что ни блюдо — искусство. Из белужины и муки были устроены башни, колокольни, двуглавые орлы. Из иных пород рыб — лебеди, гуси, индейки, утки, куры...

На сладкое подавали дыни, сваренные с перцем в сахаре.

Питье — царская вишнёвка, мозельское, рейнское, испанское, романея.

Увы! Великий почёт всю польскую гордыню вскрутнул: на очередном съезде паны комиссары подали Никите Ивановичу письмо с требованием вернуть города.

Фёдор Алексеевич с крайчим Василием Фёдоровичем Одоевским осматривал перестроенный, но ещё не отделанный кремлёвский дворец. Всё было переиначено ради света, простора и новой красоты. Для царского семейства возвели несколько хором, и при каждой своё крыльцо и сад. Оружейная палата — новая, приказы — новые. Все здания соединены галереями.

Радовал сердце Фёдору Алексеевичу висячий Набережный сад вдоль его дворца со ста девятью окнами! В саду уже цвели диковинные цветы и шли в рост невиданные в России заморские деревья. Сад был немалый, в шестьсот косых саженей на шестьсот.

Дворец государь приказал украсить колоннами с капителями, да так, чтоб ни одна капитель не повторялась. Между колоннами были выставлены клетки с дивными птицами: живые свои драгоценности Фёдор Алексеевич любил больше сияющих камешков.

— Весь белый свет у меня дома! — улыбнулся Фёдор своему крайнему. — И Африка, где вечное лето, и полуночные страны, и затейливый Китай, и таинственная Индия.

Старый дворец с новым стоял окна в окна.

Богдан Матвеевич Хитрово с Иваном Михайловичем Милославским уже не раз подступались с советами выселить из Кремля царицу Наталью Кирилловну — Медведицу. Медвежонка её убрать с глаз долой, иноземцы так и липнут к «гонимому» царевичу.

И Фёдор Алексеевич хоть прямо и не поддался нажиму ненавистников мачехи, но приказал строить для Петра и для Натальи Кирилловны особый дворец.

Медведица за теремную жизнь не держалась. Как только братьев её Ивана да Афанасия арестовали в прошлом августе в единочасье, перебралась с Петром в Преображенское.

Ивана оговорил перед смертью всё тот же Давыдка Берлов. Будто он, Иван, подговаривал своего человека застрелить из пищали молодого орла, а кто ещё в России молодой орёл — Фёдор Алексеевич! Ивана Нарышкина приговорили бить кнутом, огнём жечь, голову рубить, но самодержец явил милость — братьев-заговорщиков сослали в Ряский город на Рязанской земле.

Хотелось, чтобы все прежние дворцовые мерзости остались в старом Тереме, но куда от людей денешься: Иван Михайлович Милославский ухватился за власть руками-ногами. Десять приказов под себя подгрёб и нигде не успевает.

Фёдор Алексеевич вдруг по тишине затосковал, по молитве светлой, сокровенной.

   — Государь! Государь! — Одоевский дотронулся до локотка царского. — Во дворец поспешим.

Показал за Москву-реку. А там — белая стена. То ли снег, то ли град. И тучка-то вроде серая, не страшная. Но холодом дохнуло ледовитым. Пошли, побежали.

Василий Фёдорович сорвал с себя ферязь, прикрывал государя.

И только они забежали под своды галереи, как с небес посыпался, круша деревья, просекая деревянные пластины на куполах, — небывалый град. В небесах аж трещало. Градины падали с куриное яйцо.

На дворе — стихия, а во дворце — уныние. Прямо с посольского съезда пришёл к царю Никита Иванович:

   — Поляки требуют Киев и Чигирин. Упёрлись, как бешеные быки.

   — Послов король прислал к моему величеству знаменитых, да бесчестных! — вспылил Фёдор Алексеевич. — О Журавинском договоре ни слова не промолвили. А ведь по сему договору король обещает турецкому султану давать против России десять тысяч войска.

Никита Иванович поклонился:

   — Я припру, великий государь, Чарторыйского Журавинским договором. Приберегаю сей довод.

   — Уж больно мы с ними носимся! — Было видно, Фёдор Алексеевич не на шутку рассердился. — Огласи ты им, Никита Иванович, указ моего величества: пусть домой уезжают. Тотчас! Тотчас! Без них от султана оборонимся. У нас нынче затеяно дело для обороны куда как верное.

Фёдор Алексеевич говорил об Изюмской черте. Затея добрая, да не скорая, но старый князь порадовался решению царя отпустить послов. Если королю и впрямь дорог договор — поумерят гордыню.

На улице лежал снег и град, в кремлёвских хоромах затапливали печи. Фёдор Алексеевич с Языковым и Лихачёвым, расположась у огонька, слушал доклады о старых засеках и смотрел чертежи Изюмской черты. Указ о строительстве крепости на Изюмской сакме[52] был уже послан стольнику Григорию Касогову.

Граница России в конце царствия Алексея Михайловича отодвинулась на юг на сто пятьдесят, а где и на двести вёрст. Фёдор Алексеевич начал раздачу южных земель дворянам в первые же месяцы царствия. Указ был дан 3 марта 1676 года, а в 1678-м за дворянами уже числилось 13 960 крестьянских дворов, да князь Василий Васильевич Голицын сверх того имел 3541 двор.

Люди и их животы нуждались в защите от крымских набегов. Чертёж указывал: стена Изюмской обороны будет семь метров высотой, в ширину — восемь с половиной. Перед стеной пятиметровый ров.

Просмотрел Фёдор Алексеевич планы ещё одной черты, от Верхнего Ломова через Пензу к Сызрани.

   — Где стены, там и жизнь! — осенил чертежи крестным знамением.

   — Земли во всех этих краях плодородные, и тепла больше, — сказал Лихачёв. — Но сколько нужно денег на все эти стены, рвы, крепости!

Царь вздохнул: требовала латания и старая Белгородская черта. Хан Селим-Гирей в нескольких местах устроил громадные проломы.

Тут же, у печи, сочинили указ Касогову, пусть осмотрит старую черту и пришлёт отписку, сколько средств нужно на новые стены и на восстановление старых.

Затевая великое каменное строительство, Фёдор Алексеевич ещё в начале 1678 года устроил перепись. Оказалось, что он, самодержец земли Русской, имеет 88 тысяч крестьянских дворов. Бояре, окольничие, думные дворяне все вместе — 45 тысяч, патриарх — 7. Самый богатый боярин — 4600, а вот церковная собственность была самой большой — 116 461 крестьянский двор.

Фёдора Алексеевича озаботила другая статистика. На одного дворянина приходилось в среднем меньше одного тяглового двора. Дворянство — сила царства, и сила эта была нищая.

   — Ох, Господи! — пожаловался Фёдор Алексеевич своим приятелям. — Земля есть, но откуда крестьян взять, чтоб посадить на землю?

   — А не многовато ли народа у церкви? — спросил прямодушный Лихачёв. — Ты, государь, моление владык исполнил — упразднил Монастырский приказ, пусть и владыки порадеют о государственной пользе.