Оглядываясь на привычный контингент «Огонька», я думал, что с этими детишками, если покопаться, связана вся «Тильда». И это, конечно, влияло. Как предупредил Ниул: «Ты можешь продолжать общаться с ними, но теперь это не просто так».

Меня об этом спросили вечером третьего дня на первых же коллективных дебатах:

— Что значит ваше общение с Юки и Брайном Ремизовыми?

Я покосился на Аграновского, задавшего этот ожидаемый вопрос (он сидел слева, Зере — справа, так что не опасно), и ответил с неожиданным пылом:

— В каком смысле «значит»? Есть — и всё! Давайте не будем вмешивать этих детей в политику! Если вы сомневаетесь, что я вправе…

— Нет-нет, что вы! — смутился он.

— Тогда не надо поднимать эту тему и лишний раз их дёргать. Хорошо?

Я сам удивился тому, как грозно это прозвучало! Видимо, что-то инстинктивное. Один лишь намёк на потенциальную угрозу, пусть косвенную и условную, и я приготовился к защите…

Журналист промолчал, признавая ошибку, гости студии тоже поддержали паузу. А потом начался разговор о сложной ситуации на Шестой станции, которая, как нарочно, хочет испортить всем праздник, и меня больше не дёргали. Поэтому я мог продолжать упорную, но безуспешную борьбу с желанием посмотреть направо. Знал: если сделаю это и увижу Зере, непременно покраснею — и разрушу весь эффект.

— Резковато… Но я одобряю, — оценил позднее Ниул. — Обрати внимание, как ты переключил полярность. От тебя ждали оправданий, а ты сам заставил его оправдываться. И закрыл тему так, что любой, кто попробует открыть, будет выглядеть некрасиво. Чем больше таких ответов, тем увереннее наша позиция.

А на следующее утро я сидел среди полок с книгами, компасами и черепами, смотрел на детишек, размышлял о семейных отношениях и готовился к встрече с человеком, который был крайне далёк от всего этого… Почему так? Понятно, что у Штейнберга не было родных детей. Профессии администратора и родителя несовместимы, но ведь это не единственный вариант обрести близких! Повлияло то, что он был назначенным Главой? Но он же работал здесь ещё несколько десятков лет — неужели не нашлось никого, с кем бы он хотел провести последние дни?

Ниул ошибался: надо очень постараться, чтобы остаться одному в старости! Вокруг всегда кто-то есть, и достаточно желания сблизиться! А можно даже не желать — просто не огораживаться от тех, с кем сводит жизнь. Оглянуться не успеешь, как войдёшь в этот круг. И уже не будешь представлять свою жизнь в отрыве от них.

Моё участие в предвыборной гонке оказалось в центре разговоров в «Огоньке» — даже главнее Нового Года! Поначалу мы заглянули в историю: как было раньше, как стало «правильно» и почему голосовать можно с восемнадцати, а не с девяти. Или вообще не с пяти! Постепенно подобрались к персоналиям: взрослые в эти дни постоянно обсуждали кандидатов, и малышня не собиралась отставать.

Первым вопросом на эту тему стало: «А вы будете потом встречаться?» — с соседнего столика, от зеленоглазой бестии с чёрными кудрями. Вот уж где выпало потренироваться в умении держать невозмутимое выражение лица!

— Нет, я встречаюсь только с девушками.

— Ясненько! Тогда я подожду! — и пятилетняя «претендентка» скорчила хитрую рожицу. — Только никуда не улетай!

Судя по всему, она уже распланировала нашу дальнейшую жизнь на годы вперёд. Её мама смеялась, упав лицом на сложенные руки, папа сидел весь пунцовый, как мак, а девятилетний брат утомлённо закатывал глаза: повезло же с роднёй!

— А как вы познакомились? — спросил Брайн, строя ложкой пещеру в своём твороге. — Ну, с этим камрадом Ярхо?

— По работе, — ответил я, ничуть не солгав — в первый раз мы столкнулись именно по работе, и не важно, что я этого толком не помнил…

— Когда ты был с камрадом Кетаки? — уточнил он, заталкивая в пещеру выковырянный заранее изюм.

Кубики ананаса пошли на украшение крыши. Потом он это всё съедал, но сильно потом.

— Ну да.

— А ты знал, что он будет балла… Ну, голосоваться?

«Он сам не знал», — ответил я, отрицательно покачав головой.

— Если бы мне можно было голосовать, — встряла Юки. — Я бы отдала голос ему! Потому что из-за него ты с нами!

Она говорила это в третий раз. И, как и раньше, я ответил:

— Вот поэтому детям и не разрешают!

По пути в палату Жерардо Штейнберга я вспоминал эти разговоры, чтобы приободрить себя. «Опять творог», котята, второе посещение космоса и ярмарка, которую готовила старшая школа, — у меня всего этого не было, и я добирал, пользуясь возможностью. Жизнь, которой я уже не завидовал — просто погружался в неё…

Человек, с которым мне предстояло разговаривать, был «Старухой» из той известной картины про три возраста. Я находился в самом начале, Ниул — посередине, а Штейнберг оказался олицетворением смерти. И не только фигурально — то, что я увидел в палате, именно этим и являлось. Поразительно, но стотридцатипятилетний Ирвин Прайс никогда не воспринимался стариком, в отличие от первого Главы Станции!

Десять лет рак пытался доесть его — и не мог. И эта битва могла продолжаться годами, так что когда Жерардо сам выбрал своё время, это было если не «победой», то уверенной ничьей. Я перечитал его биографию и не нашёл там ни одного случая, когда что-то выбрали за него. Даже на место Главы он сам себя предложил, не дожидаясь чужих решений.

Он был болен уже тогда. Облучение произошло, когда ему было двадцать три года — вчерашний выпускник, он занимал низшую должность в администрации, когда обнаружил признаки опасности первого уровня. Это была «Цинния» — она из старейших станций. Через несколько лет после того случая её полностью реконструировали. А тогда она была не совсем надёжной. Штейнберг помог исправить протечку воздуха, но вот ослабление противорадиационного щита почувствовал не сразу.

Конечно, он получил самое лучшее лечение — и получал его следующие девяносто лет.

— Добрый день! — поздоровался я, заходя в палату.

— А он действительно «добрый»?

Голос раздавался из капсулы — медкамилл поддерживал все процессы в умирающем теле первого Главы, и он же был посредником в нашем разговоре.

Я подошёл ближе и опустился на стул, выросший из пола. Регенерационная капсула была непрозрачной — непривычно и пугающе, ведь обычно в таких устройствах восстанавливались после матричного клонирования, и можно было видеть всего человека, пусть и прикрытого, но всё равно целого. А здесь взгляду было открыто только лицо — пепельное, похудевшее, в пятнах. Я не сразу сообразил, что это тот самый Жерардо Штейнберг — ожидал увидеть бодрого чернокожего старика, как на снимке в профиле, а получил призрака.

— Первый раз видишь такое, да? — догадался он о причинах моего замешательства.

— Да, в первый, — мне понадобились усилия, чтобы посмотреть ему в глаза.

Он показался очень усталым. Как будто первый Глава нёс эту усталость очень долго, и не осталось уже ничего. Впервые я общался с тем, кто написал заявку, но все прежние мысли по этому поводу утратили смысл. Он имел право на смерть. Он мог сказать «хватит» — и не находилось ни одного контраргумента этому решению.

Закрытый корпус медицинской капсулы наводил на мысли о старомодных похоронах. Раньше людей закапывали в землю, положив в ящик. Штейнберг был наполовину там, как оживший мертвец.

Обстановка подтверждала впечатление: после художественного беспорядка в «Огоньке», деревянных полок и всех тех загадочных штук, которые были полны историй и манили немедленно начать путешествие и приключение, странно было видеть голые стены с безликим бледно-салатовым ромбическим рисунком и минимум предметов в палате. Никто, кроме самого пациента, не мог выбрать такое оформление, и если он выбрал это сам…

Штейнберг молчал, так что пришлось говорить мне:

— Вы знаете, зачем я пришёл. Мне надо спросить у вас про то, что вы сделали. Вот то сообщение, и угроза камраду Ярхо. Это же шантаж! Преступление! И вы знали заранее, чем всё кончится. Зачем вы это сделали?