Так или иначе, если кому-то и не нравилась моя «условная приостановка приговора», не находилось оснований для озвучивания этих чувств. Но не это повод застревать на станции! Я не собирался бросать тэферство — хоть меня и учили управлять, в Администрацию меня совершенно не тянуло. Там, внизу, было очень много дел, а людей — мало. Зато много камиллов, и я ощутимо скучал по их непростым вопросам и заковыристым просьбам.

Но сначала — фильм Одуэна, чтоб хоть знать, на что я потратил столько времени! На «Миранду» я пошёл скорее из вежливости: не самая моя любимая пьеса, при том что мы с ребятами просмотрели пять, кажется, вариантов постановки. И какое-то время всерьёз «болели» этой историей. Потом появились новые вопросы, и уже другие сюжеты помогали нам справиться.

А вот формат был в новинку: вместо скромной просмотровой во Второй лаборатории, здесь был просторный зал, рассчитанный на показ самых разных зрелищ. Исторические шоу, спортивные трансляции, faux-фильмы и, конечно же, театральные постановки. Четыре больших зала в каждом секторе были отведены под премьеру, не считая киноэкранов у шахтёров и тэферов. Альтернативные помещения предлагали прошлогодние проверенный репертуар из вещей с высоким рейтингом.

Забавно: из всей программы лишь пару-тройку названий были мне знакомы. Я вообще не особо интересовался премьерами. Школьная классика максимум, типа «Я и Миранда». «Обязательный минимум, чтобы поддерживать коммуникацию» — привычки бывшего будущего администратора давали о себе знать.

Из всей пьесы мне больше всего нравилась притча о светлячках и одуванчиках. Её рассказывал Тиган — старый инженер, который помогал главной героине найти своё место в колонии. Он относился к ней по-отцовски, искренне желая ей если не счастья, то покоя. Но он не мог прекратить её метания: проблема была отнюдь не в профессиональной сфере, и когда Тиган понял это, он рассказал эту притчу:

«Одуванчик следит за солнцем, поворачиваясь вслед его движению. Но одуванчиков так много, что солнце совсем не ценит такую любовь! Светлячку для счастья достаточно одного цветка, но ему никогда не стать таким же ярким. Однако он может постараться — и обмануть цветок. И тогда одуванчик начнёт раскрываться не днём, а ночью, приветствуя своего светлячка, который светит особенно ярко. Солнце светит для всех, но как же приятно, когда у тебя есть твоё личное солнце! Одна беда: светлячку нужно всё время находиться рядом, и при этом светить изо всех сил. Так что, рано или поздно, он выбивается из сил и умирает. Или оставляет цветок, спасая свою жизнь. Одуванчик, привыкнув раскрываться ночью, уже не может вернуть своих прежних привычек. И вскоре он вянет, устав от ожидания».

Миранда, впрочем, притчу не поняла, да ещё и принялась объяснять старику, что с биологической точки зрения такое в принципе невозможно: «Ты хотя бы светляка себе представляешь? Как он может так светить?!»

При этом сама она активно противостояла законам биологии. На этом, кстати, и расходились акценты в разных постановках. Для одних режиссёров вопрос был в том, что имит Хьюго не был человеком, и Миранде приходилось прилагать усилия, чтобы видеть в нём «существо такого же вида», равного себе.

Для других это была борьба с эффектом «зловещей долины». Но Хьюго всегда играл человек, поэтому мы не понимали, в чём проблема (эта постановка была самой старой — для людей, которые застали имитов).

Была версия, где главным оказывалось разрушительное противоречие между представлениями главной героини о её «женском предназначении» и тем фактом, что она получила в детстве серьёзную дозу облучения и стала бесплодной.

…Я вспомнил о такой интерпретации во время антракта — и тут же подумал о Кетаки. Разумеется, режиссёры не знали о трагедии бывшей Главы Станции, но ей от этого не легче. Она ведь увидит в несчастной Миранде себя, а в Хьюго…

Между тем Зервасу всё это было неинтересно. В классической истории он разглядел стремление человека любить всё, что является живым — и традиционно «отсталая» Миранда стала у него образцом «нового человека», непонятого и непринятого современниками. Что характерно, имелись в виду современники-люди: тогдашние ИскИны проявили лояльность и гораздо больше терпимости — так это показал режиссёр.

Мне, привыкшему к «недоразвитости» в качестве главного объяснения, это было непривычно. Да и любимая притча воспринималась иначе: «солнцем» стало общепринятое понимание ситуации, отчаянным светлячком — идея, которая в итоге погубила главных героев. Одуванчиком — внезапно — назначили Энджела, бывшего партнёра Миранды. Он уже не казался таким обманутым и потерянным: скорее, его главным чувством было уважение к чужой точке зрения, которую он не мог понять, но которая вызывала у него чуть ли не восторг.

А вот «сумрачный период» стал совсем мрачным, даже закралась мысль: «А как вообще люди смогли перевалить через этот водораздел и двинуться дальше?» Для живущих в то время как будто бы не было выхода, и финал всерьёз пугал: редкие проблески не разгоняли сгущающуюся тьму. У Миранды не нашлось выхода, кроме как отказаться от своих принципов, а это было даже страшнее смерти. Ну, и Хьюго выглядел человечнее многих людей — из-за этой своей робости и мягкости.

Зервас показал общество, которое нуждалось в «выбраковке» неправильных граждан, и отнюдь не посредством «ржави». И оно ещё не успело осознать, что сама необходимость в таком «лекарстве» была бедой, без искоренения которой было невозможно начать Космическую эру.

Момент, когда приводили в исполнение приговор по утилизации имита, был просто неприлично похож на событие из недавней истории. Даже комбо на Хьюго был с неким условным кружком на груди — как будто предупреждающий знак. Понятно, что для зрителей не с «Тильды» это будет «интересное совпадение», но меня это глубоко взволновало. Теперь я больше, чем кто-либо ещё, понимал этот знак и что он несёт.

— Это очень смелый ход, — сказал я Саласару, который собирал первые впечатления после просмотра. — Я привык совсем иначе относиться к этим героям!

Зрители расходились молча, изучая собственные впечатления, и поделиться было совсем не лишним!

— А сколько ты поставил? — спросил журналист.

Я имел право не отвечать, но стал делать из этого тайны.

— Восемь.

— Спасибо, что ответил! — поблагодарил он — и отправился вылавливать следующего интересного зрителя.

Это был первый раз после моего «последнего» интервью. Но я вспомнил об этом обстоятельстве, лишь увидев его спину и голый затылок под феской. Для меня те события были нереальными, как фос-фильм — для него, судя по всему, тоже.

— Рэй, а тебе понравилось? — спросили меня снизу.

Юки — а кто же ещё! С Брайном и мамой. «В каком классе начинают изучать эту вещь?» Пожалуй, они были ещё малы для таких аллегорий и многого не понимали, но это не значит, что их нужно огораживать от «слишком сложного». В крайнем случае, всегда можно уйти!

— Мне не понравилось, — пробурчал Брайн. — Какие-то они все глупые! Особенно этот Энджел. Он же мог спасти её!

Нтанда тихонько рассмеялась.

— А что, разве нет? — спросил Брайн у меня.

— Да, ты прав на сто процентов, — кивнул я. — Мог вмешаться!

— И этот Хьюго совсем не как Рэй, — добавила Юки, беря меня за руку. — Он противный. Добренький-добренький. Я бы сто раз разозлилась! И я бы не позволила им так…

— У него не было тебя, — серьёзно ответил я. — И Билли. Вы очень хорошо меня воспитали, ребята!

Она хихикнула и взяла меня за руку. Я не стал спрашивать, куда они меня тянут — судя по времени, на ужин. Что ж, компания ожидалась приятная: младшеклассники наверняка будут обсуждать увиденное, сравнивать с прочитанным и высказывать свои мнения. И возможно, точности тут окажется больше, чем у взрослых критиков — не будет страха выглядеть «наивным» или «непонимающим».

Поудобней перехватив ладошку Юки — шоколадную сверху, розовую внутри — я вдруг осознал:

«Она была ниже, когда мы познакомились. Точно — ниже. Ну, да, почти год прошёл — должна же она вырасти!»