Исландская церковь сумела хорошо приспособиться к реалиям исландского общества и за первые полтора века своего существования прочно вписалась в островную культуру с ее фокусом на праве, традициями распри и отсутствием городов.

Владыка в Цетинье[504] должен был, несмотря на свой епископский сан, тяжко трудиться, чтобы заработать себе хоть толику престижа. Положение владыки было непростое: с одной стороны, он был политическим лидером, с другой — у него не было никаких рычагов принуждения, с третьей — он был представителем и символом религиозной идеологии, со многими аспектами которой его соотечественники, практикующие межплеменную распрю, не желали мириться. Пытаясь помогать в замирении сторон, участвующих в распре с кровной местью, владыка шел наперекор автохтонному кодексу чести, укорененному в черногорской культуре и противоречащему ценностям христианской церкви, которые владыка как епископ должен был защищать. С точки зрения стороннего наблюдателя такое положение владыки было даже выигрышным и полезным для черногорцев как народа. Повязанные путами собственного кодекса чести, требовавшего мстить и убивать, черногорцы особенно нуждались в человеке, который бы, с одной стороны, имел авторитет, с другой — нес с собой иные, менее кровавые ценности, позволяющие легко замиряться. И в самом деле, те черногорцы, которые не были участниками какой-либо конкретной распри, видели во владыке человека, способного убедить враждующих сложить оружие и разорвать порочный круг. Однако сами участники распри, находясь в плену племенной идеологии, мириться, как правило, совершенно не желали и не испытывали угрызений совести, попросту игнорируя владыку, когда тот грозил им адскими муками в загробной жизни.[505]

Как и черногорцы-христиане, исландцы и признавали важность ценностей своей новой религии, и сталкивались с той же проблемой. Участие в распрях для исландца было нормой жизни. Именно распря была институтом, который управлял перераспределением богатства и престижа, именно ее обслуживали суды, именно она отражала национальный фокус на системе права. Представительство, посредничество, связи «дружбы» и прочее — все это способы, которыми люди пользовались для завязывания отношений и для участия в общественной и политической жизни. И исландская церковь выбрала такой путь эволюции, который позволил ей не противопоставлять свои нормы сложившимся моделям поведения, а дополнять их. В центре исландской системы государственного управления всегда стоял посредник, миротворец, доброжелатель, и епископы увидели себя в этой роли. В соответствии с этим они весьма часто помогали в разрешении споров, и, равно как и годи, некоторые епископы отличались особенными талантами на этом поприще. Упомянутый в эпиграфе Бранд сын Сэмунда, епископ в Пригорках (1163–1201), был как раз из таких, и многие обращались к нему за помощью и советом.

Со дней епископа Гицура, принявшего сан в XI веке, должность епископа считалась чрезвычайно престижной. Оба епископа заседали в лёгретте, имея, как и годи, право голоса, и, надо полагать, к их мнению прислушивались, особенно в том, что касалось дел духовных. Здесь снова должна была сказаться важность для исландского общества роли посредника — мы не имеем точной информации, но можно предполагать, что епископы и иные священники пользовались уважением именно как посредники между миром телесным и миром духовным. Исландская церковь также была весьма влиятельна в культурных делах — клир сыграл важную роль в импорте в Исландию ряда явлений, касающихся образования и литературы. При обоих епископствах существовали школы, где учились дети годи и других важных людей. Эти школы вместе с другими центрами культуры и образования, существовавшими при хуторах влиятельных исландцев, таких как люди из Ястребиной долины (дисл. Haukdælir, по названию долины Haukadalar) и люди с Междуречного мыска (дисл. Oddaverjar, по названию хутора Oddi), значительно расширили интеллектуальные горизонты исландцев XII–XIII веков.

Землевладельцы, конечно, уважали епископов, но одновременно тщательно следили за тем, чтобы им не доставалось слишком много власти, особенно когда дело касалось отношений с клиентелой. Так, епископы не имели права раздавать милостыню от имени церкви, как это было в других странах, — в Исландии этим занимались сами бонды и годи в рамках самоуправляемых общин-хреппов, о которых мы говорили в главе 7. Именно хреппам доставалась та часть десятины (дисл. tíund), которую полагалось раздавать нищим. Часть эта, известная как «десятина нуждающихся» (дисл. purfamannatíund), была довольно значительной и составляла около четверти десятины, собираемой в каждой округе. Надо полагать, контроль над распределением помощи бедноте упрочивал общественное положение и престиж бондов.

Введение десятины — радикальное изменение, повлиявшее и на положение церкви в обществе, и на доходы годи. Исландия ввела десятину раньше всех в Скандинавии. Это был первый исландский налог, размер которого прямо зависел от точно подсчитанного богатства индивидуума; тем самым была заложена база для системы прогрессивного налогообложения. Важным положением закона о десятине было определение статуса годорда — мы помним, что годорды можно было наследовать, продавать, покупать и делить, но в отношении десятины было решено, что годорд «есть власть, а не имущество» (дисл. velldi er þat en æegi fé), и поэтому с годорда как такового десятина не платилась.[506] Не платили десятину также и те хозяева, кто управлял принадлежащими церкви землями и на чьих землях стояли церкви. Тем самым годи и иные фактические владельцы церковных земель были освобождены от налогообложения, и это обстоятельство, чрезвычайно выгодное для землевладельцев, имело самые серьезные последствия. В XII веке многие семьи стали дарить церкви обширные участки (в рамках уже обсуждавшихся соглашений, по которым управление землями и право наследования должности управляющего сохранялось за дарителем), выводя тем самым земли из-под налогообложения для себя и для своих потомков.

Десятина не делала различий между мужчинами и женщинами и стребовалась в обязательном порядке с любого главы хозяйства, который по своему статусу обязан был платить налог на поездку на тинг (такие люди назывались по-древнеисландски þingfararkaupsbœ́ndir, «бонды, покупающие поездку на тинг»). Те же, кто владел имуществом на меньшую стоимость, тоже должны были платить десятину, но только в том случае, если не имели иждивенцев. Историк Йон Йоханнессон отмечает, что «это правило весьма примечательно, ибо подчеркивает милосердное отношение элиты к тем категориям населения, которые не имели больших доходов».[507]

Десятина делилась на четыре части: первая полагалась епископу и называлась «епископская десятина» (дисл. biskupstíund), вторая причиталась священнику за службы и называлась «священническая десятина» (дисл. preststíund), третья предназначалась на ремонт здания церкви и называлась «церковная десятина» (дисл. kirkjitíund), а четвертая шла на нужды бедноты и называлась либо «десятина нуждающихся» (дисл. purfamannatíund), либо «нищая десятина» (дисл. fátœ́kratíund). Человек, управлявший хутором, на котором стояла церковь, получал «церковную десятину». Этот же человек, вне зависимости от того, являлся ли хутор «церковным двором» (дисл. staðr), то есть входил ли в число самых важных церковных земель, часто имел возможность положить себе в карман и другую часть десятины — кроме «церковной», ему могла причитаться еще и «священническая», если он сам или его домочадец исполнял в данной церкви обязанности священника. Доходы, которые приносила десятина, были столь значительны, что с самого мига ее введения годи и другие влиятельные люди увидели в ней уникальную возможность резко увеличить свое благосостояние. Поэтому годи и согласились, во-первых, ее ввести и проголосовали за нее в лёгретте, а затем, во-вторых, сумели наладить ее сбор так, чтобы это приносило им выгоду.