В те времена многие исландские интеллектуалы жили то в Рейкьявике, то в Копенгагене, и почти все были ярыми националистами. Именно из этой, так сказать, интеллектуальной буржуазии и вышли главные пропагандисты теории «книжной прозы». Нельзя не отметить, что им частенько приходилось слышать отповеди ученых старшего поколения, таких как Финн Йонссон, и консервативно настроенных хозяев традиционных исландских хуторов. Тон их бесед слышится в следующей фразе Финна: «Пусть мои слова звучат пафосно, но я буду сражаться за то, что саги суть надежные исторические источники, пока меня силой не заставят отложить перо».[257] Их современники-хуторяне, жившие на тех самых хуторах, что упоминаются в сагах и по сию пору сохранили свои саговые названия, соглашались с Финном и тоже не сомневались в надежности саг, которые читали часто и с большим удовольствием. Лакснесс, которому еще лишь предстояло стать лауреатом Нобелевской премии по литературе за 1955 год, шутливо описывает конфликт между этими двумя непримиримыми исландскими партиями в романе «Атомная станция» (исл. Atómstöðin), опубликованном в 1948 году. Главная героиня романа, юная девушка, переехавшая с удаленного хутора в Рейкьявик работать горничной у богатого соотечественника, говорит: «Меня учили не верить ни единому слову, напечатанному в газетах, а только тому, что есть в сагах».[258]

Ставки в этой игре были велики. Возможность укоренить саги в высокой литературе означала не просто достойное место для «одной из самых великих литературных школ в истории человечества», как Нордаль называл саги[259], — сама Исландия обеспечивалась в этом случае культурным наследием, достойным независимого государства. Здесь, конечно, исландские интеллектуалы шли по проторенной дорожке — аналогичные процессы происходили в Европе в XIX веке, когда в Норвегии и в Германии сказки и былички были подняты на котурны и объявлены национальным достоянием, перед которым современная литературная публика, воспитанная на письменном слове, обязана стать на колени. Но штука в том, что перспектива полной независимости открылась исландцам лишь в XX веке, и, в частности, после Первой мировой войны, когда мода на романтическое восхищение наследием устной культуры ушла в прошлое. В этом смысле сторонники теории «книжной прозы» оказались сметены могучим ураганом модных в двадцатом веке интеллектуальных течений и без сожалений вырвали саги с корнем из питавшей их устной культуры, вознамерившись читать и понимать их так, как было принято у современных им литературных критиков и теоретиков литературы.

Нордаль, конечно, прекрасно понимал, что саги — не какие-то там заурядные средневековые тексты, имя которым легион, а нечто совершенно уникальное. Однако он решил уйти от самого обсуждения вопроса об их подлинном историческом значении и сосредоточился на гораздо более узком и в конечном итоге второстепенном вопросе «авторства». Все социальное в сагах он объяснял вкусами средневековой аудитории, которая желала видеть в текстах «историческую реальность». И в рамках такого произвольно суженного рассуждения Нордаль утверждал, что успех авторов саг как писателей зависел от того, насколько хорошо они умели писать в реалистической манере. Нордаль ни единого мига не сомневался, что авторы XIII века были способны на подобное, и даже не пробовал задуматься, какие выводы следуют из этих его взглядов:[260]

В одном Нордаль прав: средневековое исландское общество и в самом деле отличалось необычайным социальным и культурным консерватизмом и устойчивостью к изменениям. Поскольку история и география избавили Исландию от таких социальных потрясений, как иностранные вторжения, религиозные войны и масштабные экономические и социальные кризисы, переход исландского общества от системы местных предводителей к системе с большим числом уровней социальной стратификации проходил весьма неспешно, и на всем протяжении исландской истории мы наблюдаем уникальный по своей стабильности социальный и культурный континуум.[262] С начала XI века остров постепенно делался менее маргинальным участником европейских культурных процессов и утрачивал свое прочное самостийное положение как части исключительно скандинавского мира, отсталого по сравнению с континентальной Европой. Период самых быстрых изменений пришелся на начало XIII века с эпохой политической нестабильности, длившейся с тридцатых по шестидесятые годы.[263] Но, несмотря на бурные события той эпохи, Исландия осталась целиком хуторской страной, и большая часть населения жила так же, как первопоселенцы, разбросанные тут и там по просторам острова, на своей земле, передаваемой от отца к сыну из поколения в поколение. В стране действовали те же самые законы, освященные традицией, в ней была та же культура и то же социальное устройство, и все это без потрясений пережило переход под власть Норвегии и продолжало существовать многие века после окончания эпохи народовластия.

Выдвинутые в прошлом теории не рассматривали саги как зеркало социальных процессов, протекавших в средневековой Исландии. Однако исландцы эпохи народовластия, особенно первых ее двух веков, когда культура была целиком устной, представляли собой нацию с высоким уровнем самосознания, достаточным, чтобы ввести у себя систему права, судов и иных институтов, которая существенно отличалась от систем, действовавших в странах, откуда первопоселенцы эмигрировали. И если мы признаем эти достижения исландской культуры, то мы обязаны признать также, что исландцы были способны и на другое, а именно породить — притом в условиях, исключающих использование письменности, — жанр и сопутствующую технику длинного рассказа, которая позволяла им упорядочивать и передавать из уст в уста и из поколения в поколение сведения о важных событиях местной истории, о собственной повседневной жизни и жизни общества. У саг нет ничего общего с современными им хрониками и историческими произведениями, какие писались в континентальной Европе на латыни. Последние современны сагам лишь с точки зрения абсолютной хронологии, типологически же саги расположены на другой стадии развития. Саги — это такие истории, в которых рассказывается о распрях, конских боях, спорах о совместном пользовании пастбищами, любви, приданом, хамстве и тому подобном. Саги — уникальное явление, совершенно автохтонное и только исландское, продукт долгой традиции устного рассказа, гибкая форма нарратива, которая была способна, как в дописьменные, так и в письменные времена, реагировать на события и обслуживать разнообразные нужды островного общества.[264]

Мелкие истории-эпизоды, из которых состоит сага, связаны в длинную цепь логикой распри, долга, поиска союзников и оказания помощи. Эти истории показывают нам, с самых разных точек зрения, как начинаются, чем заканчиваются и как разрешаются распри в средневековой Исландии. Внутри такого повествовательного контекста рассказчики саг умели вырабатывать способы представления персонажей и событий, а равно — экспериментировать с новыми идеями, импортируемыми из Европы. Рассказчики были вольны говорить о любых видах социальных взаимодействий, свойственных их культуре, — так в сагах появлялись рассказы о любви и ее последствиях, о том, как былая крепкая дружба начинает трещать по швам, о том, как возникает в обществе что-то новое и неведомое. Гибкость саги позволяла легко «переваривать» новое и чужеземное, в частности разнообразные понятия и социальные конструкты, связанные с христианством. Запись саг — их перенос из устного в письменный контекст — началась в конце XII века и превратилась в излюбленное исландское занятие, и хотя последние саги об исландцах записаны в середине XIV века, переписывание саг продолжалось вплоть до начала века XX. По мере того как новые — некогда чуждые, чужеземные — явления и понятия проникали в исландское общество, они тоже включались в саговый контекст, перерабатывались этой исключительно гибкой и творческой повествовательной техникой в новые нарративные элементы и тем самым обогащали сагу, которая, зародившись в дописьменную эпоху и долго просуществовав в качестве устного жанра, приобрела новую ипостась и стала жанром одновременно устным и письменным.