Столетие спустя после окончания эпохи викингов, вплоть до самого конца XIII века, исландские «боевые действия» протекали как прежде, то есть, как правило, на индивидуальном или в худшем случае семейном уровне — и это на фоне совершенно иной картины, наблюдаемой обычно в более стратифицированных обществах, будь то общества «больших людей», страны мелких царьков или ранние государства. С самого начала истории Исландии годи стали политическими предпринимателями, чье искусство заключалось в умении на короткое время сплачивать порой не имеющих между собой почти ничего общего людей в группы интересов для решения конкретных узких задач. Годи специализировались на представительстве интересов своих клиентов в рамках судебных и внесудебных процедур и извлекали социальную и материальную выгоду, вмешиваясь в качестве третьих лиц во в меру «зрелые» распри, то есть такие, в которых стороны уже почти готовы к мировой.
На протяжении нескольких сотен лет после заселения институт исландской распри со свойственным ей насилием, осуществлявшимся «в разумных пределах», являлся, по сути дела, формой исполнительной власти. Распря велась по традиционным канонам, каждый шаг в ней мог быть оформлен согласно законам страны, и эта структура заменяла как на национальном, так и на локальном уровне исполнительные органы государства. Распря между частными лицами оказалась — как институциональное решение — недорогой и эффективной заменой иным способам улаживания конфликтов, а кроме того, исполняла функции перераспределения власти и богатства. Атмосфера в исландской судебной системе больше напоминала торг на базаре, и в рамках этой системы годи и бонды, даже те, кто долгие годы выступал заодно, часто меняли союзников. Во всякий момент времени одни группы влияния распадались, а другие формировались, и на этом фоне «долг» кровной мести, столь фундаментальный для племенных и клановых обществ, превращался из социальной реалии скорее в фигуру речи.
Глава 12
Распря и месть в «большой деревне»
— Дай мне какой-нибудь полезный совет, — говорит Гуннар.
— Отчего же, дам, — говорит Ньяль, — никогда не убивай более одного человека из одного и того же рода и никогда не нарушай мира, что добрые люди заключили меж тобой и твоими противниками.
«Сага о Ньяле», гл. 55
Мы лучше сумеем разобраться в ментальности исландцев эпохи народовластия, если поймем, как они смотрели на самих себя и свой народ. Социокультурные условия на острове обеспечивали набор стимулов, заставлявших людей стремиться к сохранению мира. Общественное давление, требовавшее от всех умеренности и согласия, было столь велико потому, что исландцы, по сути дела, жили в одной «большой деревне». Общество, хотя и рассеянное по просторам огромного острова, не дробилось на регионы, а было едино. Везде действовали одни и те же правовые и законодательные институты. Иначе говоря, можно назвать Исландию эпохи народовластия городом-государством в зачаточной стадии.[351] Разные области Исландии, несмотря на взаимную удаленность, были тем не менее связаны в единую сеть и зависели друг от друга, а внутри регионов аналогичным образом каждый отдельный хутор мог выжить только при условии экономической кооперации с соседними.
Связи, охватывавшие всю Исландию, были настолько прочны, что мы видим их влияние во всех аспектах исландской культуры. Например, несмотря на значительную удаленность регионов друг от друга, их труднодоступность и даже изолированность, исландский язык был настолько един, что вовсе не имел диалектов. Еще в позапрошлом веке шотландский медиевист Уильям Патон Кер обращал внимание на уникальную «унитарность» острова:
Несмотря на свои весьма внушительные размеры, Исландия всегда оставалась во многом похожей на город-государство; ее не слишком многочисленное население, хотя и было рассеяно, не было раздроблено, и четыре четверти Исландии с такой же страстью интересовались делами друг друга, как разные кварталы Флоренции. В сагах, где нет ничего важнее, чем частные дела частных людей, и где все сколько-нибудь значительные люди хорошо знакомы друг с другом, поездка из Городища [на юго-западе острова] в Островной фьорд [на севере] представляла собой не более чем поход в гости к соседу, когда заодно по дороге заходят еще и к паре других. Разные концы острова, удаленные друг от друга географически, социально находятся на одной улице. Не лежит на Исландии эта тень безличных людских масс и безымянных сил, пролагающих в других странах непреодолимую пропасть между историей и биографией.[352]
Нельзя не отметить, к сожалению, что современные исследователи, как правило, это наблюдение Кера игнорируют.
Альтинг в этом смысле напоминал пчелиный улей — люди старались за две недели переговорить со всеми, с кем только возможно, обмениваясь новостями и слухами со всех концов острова. Таким образом, альтинг служил социальным центром единой Исландии и являлся воплощением «большой деревни». В согласии с этой его природой раздоры между исландцами принимали скорее форму вендетты, которая, в отличие от межплеменной распри, представляет собой форму насилия, направленного конкретной личностью на конкретную личность, но затрагивающего ту или иную сторону деревенской жизни. В вендетте участвуют небольшие социальные группы, а не крупные, как в войне или серьезной распре. Э. Л. Питерс, которого мы цитировали в главе и, предлагает отличать межплеменные распри от внутридеревенских (или, в случае города, внутри- или межквартальных) вендетт — в последнем случае жители города или деревни хорошо сознают свою зависимость друг от друга и соглашаются с необходимостью компромиссов, без которых невозможно соседям жить в мире. Питерс подчеркивает, что, хотя убийства случаются и в ходе вендетт, все же «деревни являются такой областью совместного проживания людей, из которой распря должна быть исключена… и хотя у вендетты, конечно, много общего с распрей в смысле характерных для этих двух социальных явлений видов насилия и типов поведения, а равно взаимной озлобленности сторон, она совершенно отлична от распри и практикуется в таких социальных контекстах, где настоящие распри недопустимы».[353]
Карта 18. Дороги на альтинг
Рассматривая Исландию как большую деревню, мы можем сделать еще целый ряд наблюдений. Годорды, как мы знаем, не обеспечивали ни групповую солидарность, ни укрытие и безопасность для участников распри (без чего невозможна межплеменная распря с кровной местью) — но, несмотря на это вся Исландия целиком с самого своего заселения представляла собой «зону безопасности», убежище для своих жителей. Страна-то и создана была во многом именно в качестве надежного укрытия для викингов-эмигрантов, и поколения — наследники первопоселенцев сознательно развивали эту фундаментальную идею. Для исландца эпохи народовластия существовало четкое разделение «мы» и «они»; первыми были сами исландцы, а вторыми — норвежцы.[354] Как неоднократно подчеркивается в сагах, исландцы видели в норвежцах людей, которые некогда были свободными, но утратили свои права, то есть, по сути дела, стали рабами своих конунгов. Исландцы же, напротив, эти права сохранили, и в сагах мы постоянно наблюдаем, как исландцы, находясь в Норвегии, на этом основании смело бросают вызов норвежской системе.
Экономический успех исландского хутора, подобно экономическому успеху дворов внутри деревни, был невозможен без кооперации. Летом овец выгоняли пастись на высокогорные пастбища, и скот разных хозяев бродил по горам, где хотел; стада, соответственно, перемешивались. Поэтому ключевым моментом сезона был осенний сбор скота, исландский эквивалент периода жатвы (это явление хуторской жизни живо и по сей день). Люди отправлялись в горы, сгоняли овец и спускали их в долины, где хозяева отделяли свой скот и угоняли его к себе на хутора на зиму. Это, конечно, было самое удобное время свести старые счеты и завести новые; но именно в это время всякая распря запрещалась. В главе 21/14[355] «Саги о людях с Оружейникова фьорда» есть эпизод, когда Торкель, сын Гейтира, задумал нарушить осенний мир и напасть на своего двоюродного брата Бьярни, сына Хельги Кошки и своей тетки, сестры Гейтира Халлы, когда тот отправится на горные пастбища за скотом. Другой хуторянин по имени Торвард Лекарь узнает об этом и вмешивается, хотя ему нет никакого дела до распри Торкеля и Бьярни (разгоревшейся из-за того, что Гейтир убил Хельги, а Бьярни взял за отца виру, но затем нарушил мир и предательски убил Гейтира, см. следующую главу):
