Давайте всех святых, давайте серафимов —
Ей-богу, все они не стоят двух сантимов,
Коль постных душ не обратят в тела
Полсотни девушек, раздетых догола,
Причем любви богиня им дала
Все, чтоб заманивать мужское сердце в сети:
И прелесть юных форм, и кожи дивный цвет,—
Все то, что солнце жжет открыто в Новом Свете,
Но в темноте хранит ревнивый Старый Свет.
На нос игуменья напялила стекляшки,
Чтоб не судить об этом деле зря.
Кругом стоят раздетые монашки
В том одеянии, что, строго говоря,
Для них не мог бы сшить портной монастыря.
Лихой молодчик наш глядит, едва не плача,
Ему представилась хорошая задача!
Тела их, свежие, как снег среди зимы,
Их бедра, их грудей упругие холмы,
Ну, словом, тех округлостей пружины,
Которые нажать всегда готовы мы,
В движенье привели рычаг его машины,
И, нить порвав, она вскочила наконец —
Так буйно рвет узду взбешенный жеребец —
И в нос игуменью ударила так метко,
Что сбросила очки. Проклятая наседка,
Лишившись языка при виде сих примет —
Глядеть на них в упор ей доводилось редко,—
Как пень уставилась на роковой предмет.
Такой оказией взбешенная сверх меры,
Игуменья зовет старух-овец на суд,
К ней молодого волка волокут,
И оскорбленные мегеры
Выносят сообща суровый приговор:
Опять выходят все во двор,
И нарушитель мира посрамленный,
Вновь окружаемый свидетельниц кольцом,
Привязан к дереву, к стволу его лицом,
А к зрителю — спиной и продолженьем оной.
Уже не терпится старухам посмотреть,
Как по делам его проучен будет пленник:
Одна из кухни тащит свежий веник,
Другая — розги взять — бегом несется в клеть,
А третья гонит в кельи поскорее
Сестер, которые моложе и добрее,
Чтоб не пустил соблазн корней на той земле,
Но чуть, пособница неопытности смелой,
Судьба разогнала синклит осатанелый,
Вдруг едет мельник на своем осле —
Красавец, женолюб, но парень без подвоха,
Отличный кегелыцик и славный выпивоха.
«Ба! — говорит, — ты что? Вот это так святой!
Да кто связал тебя и по какому праву?
Чем прогневил сестер? А ну, дружок^ открой!
Или кобылку здесь нашел себе по нраву?
Бьюсь об заклад, на ней поездил ты на славу.
Нет, я уж понял все, мой нюх не подведет,
Ты парень хоть куда, пускай в кости и тонок,
Такому волю дай — испортит всех девчонок».
«Да что вы, — молвит тот, — совсем наоборот:
Лишь только потому я в затрудненье тяжком,
Что много раз в любви отказывал монашкам
И не связался бы, клянусь вам, ни с одной
За груду золота с меня величиной.
Ведь это страшный грех! Нет, против божьих правил
И сам король меня пойти бы не заставил».
Лишь хохоча в ответ на все, что он сказал,
Мальчишку мельник быстро отвязал
И молвил: «Идиот! Баранья добродетель!
Видали дурака? Да пет, господь свидетель,
Взять нашего кюре: хоть стар, а все удал.
А ты! Дай место мне! Я мастер в этом деле.
Неужто от тебя любви они хотели?
Привязывай меня да убирайся, брат,
Они получат все и, верь мне, будут рады,
А мне не надобно ни платы, ни награды,
Игра и без того пойдет у нас на лад.
Всех обработаю, не лопнул бы канат!»
Юнец послушался без повторенья просьбы,
Заботясь об одном: платиться не пришлось бы.
Он прикрутил его к стволу и был таков.
Вот мельник мой стоит, большой, широкоплечий,
Готовя для сестер прельстительные речи,
Стоит в чем родился и всех любить готов.
Но, словно конница, несется полк овечий.
Ликует каждая. В руках у них не свечи,
А розги и хлысты. Свою мужскую стать
Несчастный не успел им даже показать,
А розги уж свистят. «Прелестнейшие дамы! —
Взмолился он. — За что? Я женщинам не враг!
И зря вы сердитесь, я не такой упрямый
И уплачу вам все, что должен тот дурак.
Воспользуйтесь же мной, я покажу вам чудо!
Отрежьте уши мне, коль это выйдет худо!
Клянусь, я в ту игру всегда играть готов,
И я не заслужил ни розог, ни хлыстов».
Но от подобных клятв, как будто видя черта,
Лишь пуще бесится беззубая когорта.
Одна овца вопит: «Так ты не тот злодей,
Что к нам повадился плодить у нас детей!
Тем хуже: получай и за того бродягу!»
И сестры добрые нещадно бьют беднягу!
Надолго этот день запомнил мукомол.
Покуда молит он и, корчась, чуть не плачет,
Осел его, резвясь и травку щипля, скачет.
Не знаю, кто из них к чему и как пришел,
Что мельник делает, как здравствует осел,—
От этаких забот храни меня Создатель!
Но если б дюжина монашек вас звала,
За все их белые лилейные тела
Быть в шкуре мельника не стоит, мой читатель.
Мы с детских лет к тебе влечемся, Наслажденье.
Жизнь без тебя — что смерть: ничто в ней не манит.
Для всех живых существ ты радостный магнит,
Неодолимое для смертных прптяженье.
Лишь соблазненные тобой,
Мы трудимся, вступаем в бой.
И воина и полководца
К тебе, услада, сердце рвется.
Муж государственный, король, простой мужик
К тебе стремятся каждый миг.
И если б в нас самих, творцах стихов и песен,
Не возникал напев, который так чудесен,
И властной музыкой своей не чаровал —
Стихов никто бы не слагал.
И слава громкая — высокая награда,
Что победителям дарит олимпиада —
Ты, Наслажденье, ты! Мы знаем: это так,
А радость наших чувств — не мелочь, не пустяк.
Не для тебя ль щедроты Флоры,
Лучи Заката и Авроры,
Помоны яства и вино,
Что добрым Вакхом нам дано,
Луга, ручей в дремучей чаще,
К раздумьям сладостным манящий?
И не тобой ли все искусства рождены?
И девы юные прелестны и нежны
Не для тебя ли, Наслажденье?
Да, в простоте своей я думаю, что тот,
Кто хочет подавить влеченье,—
И в этом радость обретет.
В былое время был поклонником Услады
Мудрейший из мужей Эллады.
Сойди же, дивная, ко мне, под скромный кров —
Ведь он принять тебя готов.
Я музыку люблю, игру, и страсть, и книги,
Деревню, город — все, я нахожу во всем
Причину быть твоим рабом.
Мне даже радостны сердечной грусти миги.
Приди, приди! Тебе, быть может, невдомек,—
Надолго ли тебя душа моя призвала?
Столетье полное — вот подходящий срок.
А тридцать лет мне слишком мало.
