Улыбка страсти, роза, горний цвет,
Снег, обагренный роковою раной,
Рожденный солнцем и землей на свет,
Природы гордость, свет зари румяной,
Что нимфою и пастухом воспет,
Краса и честь семьи благоуханной,
О роза, пальму первенства держа,
Ты всем цветам навеки госпожа!
Как на престоле гордая царица,
Ты на родном сияешь берегу.
Зефиров стайка вкруг тебя роится —
В любом из них признаешь ты слугу.
Колючей ратью можешь ты гордиться,
Всегда готовой дать отпор врагу.
И о державном говорят величье
Корона, пурпур, все твое обличье.
Жемчужный ореол, весны глазок,
Лугов убранство и садов порфира,
Для Граций, для Амуров твой венок
Великолепней всех сокровищ мира.
Когда пчела и нежный ветерок
Летят к тебе для сладостного пира,
Их чаша ждет — рубиновый фиал
С питьем росистым, чистым, как кристал
Тщеславиться перед звездою малой
Должно ли солнце тем, что верх берет?
Не так ли твой убор сверкает алый
Среди других, среди меньших красот?
Красою озаряешь небывалой
Ты этот берег, солнце — берег тот.
В тебе весны томительная греза,
Ты — солнце здесь, а солнце — в небе роза.
Желаний вам согласных и отрад,
Вы созданы, чтобы любить друг друга:
Зарю оденет солнце в твой наряд,
И в этом — солнца и твоя заслуга;
Распустишь кудри ты — и заблестят
В огне его лучей они средь луга.
Счастливая, в себе его найди,
Неся по праву солнышко в груди.
На древнем дубе, чей зеленый кров
Ее приют, пернатая черница
Поет, подруга вольных пастухов,
Зовя касатку присоединиться.
И горлица, услыша этот зов,
Не на высокий вяз — на куст садится,
Где дом ее и где поет она
В уединении, но не одна.
Щегол щебечет, прыгая на ветке,
И прячется, впезапно онемев,
Рискуя оказаться в ловчей сетке,
Канцоны дрозд читает нараспев.
И гимн Амуру и любовной клетке
Выводит канарейка, засвистев.
И чечевица вторит зеленушке,—
Все для себя поют и друг для дружки.
Чекан поет и золотистый чиж,
Ласкает слух садовая овсянка,
И голос реполова различишь,
Откликнулись крапивник и просянка;
За ней — вьюрок, полуручной глупыш,
И за вьюрком вступила коноплянка.
Поет синица, луговой конек,
И жаворонок устоять не смог.
Рябинник вторит сарке суетливой,
И зяблику — прожорливый скворец.
Красивый голос и убор красивый
У всех — как на подбор, к певцу певец.
Вступить не может в этот хор счастливый
Дубравы сонной или гор жилец,
Который голосом своим и платьем
Уступит многочисленным собратьям.
И есть большая птица среди тех,
Кто в хоре, — величава, белокрыла,
Чей крик предсмертный поражает всех —
Такая в нем всегда звучала сила;
Чье покрывало величайший грех —
Небесное прелюбодейство — скрыло:
Ведь если бы не ловкий маскарад,
Пожар троянский не был бы зачат.
Серебряная вытянута шея,
Пока еще молчит открытый клюв,
Но вот певец, дыханием владея,
Запел, в трубу гортанную подув.
Дрожа, змеится голос чародея,
Который плачет, шею изогнув,
И, полные неисцелимой муки,
Отрадны слуху сладостные звуки.
Но и очам и слуху всех милей,
Всех грациозней в песне и в полете —
Природы чудо, звонкий соловей.
Какое совершенство в каждой ноте!
Он как бы учит музыкой своей
Других певцов, у каждого в почете.
Сирена рощ прохладных и садов,
Он может петь на тысячи ладов.
Нельзя не восхищаться этим дивом:
То слышен голос, то смолкает вдруг,
Чтоб разделить мгновенным перерывом
Насыщенный и самый тонкий звук,
То льется перелив за переливом,
То цепь прервется — разомкнётся круг.
Каким бы звуком он ни начал фразу,
Он музыкален — это видно сразу.
О, как искусно, грустно как звучат
Его стихи! Какой в них смысл глубокий,
Когда печаль, которой он объят,
Он вкладывает в свой напев жестокий!
То пауза, то фугам нет преград,
И разный стиль — то низкий, то высокий.
Дар подражанья музыканту дан:
Он — флейта, лютня, лира и орган.
Его очаровательное пенье
Порой подобно лестнице витой:
Мелодия, лаская дуновенье,
По лесенке легко взбегает той,
Чтоб сверху, задержавшись на мгновенье,
Низринуться — расстаться с высотой.
За трелью чистой следует другая,
Двойного контрапункта достигая.
Поверишь, будто в горле у певца
Стремительное колесо кружится.
Язык певца — как быстрый меч бойца,
Чья устали не ведает десница.
Начав, допеть он долящей до конца,
И кажется подчас — поет не птица,
Не соловей, — но ангел, горний дух
Чарует модуляциями слух.
Откуда в этом малыше крылатом,
В столь крошечном созданье столько сил?
И кто представит, что певучий атом
В себе так много нежности вместил?
И кто другой звучанием пернатым,
Дыханием живым эфир будил?
И есть ли в мире кто-нибудь известней
Крылом поющим и крылатой песней?
Меркурий на Адониса глядит,
Который пеньем поглощен прелестным. —
Ну, как тебе? Что скажешь, — говорит,—
Об этом диве, о певце чудесном?
Ужели ты поверил бы на вид,
Что столько жизни в этом теле тесном?
Поверил бы, что музыка его —
Гармонии великой торжество?
Природа (можно ль усомниться в этом?)
Своим искусством вправе быть горда;
Но, как художник небольшим портретам
Таланта дарит больше и труда,
По отношенью к маленьким предметам
Она щедрей бывает иногда,
И это чудо певчее по праву
Других ее чудес затмило славу.
Прелестная история была
Однажды с этим пеньем — грустный случай,
Которым бы растрогалась скала,
Огромная гора, утес могучий.
Звенели струны, музыка текла,
Рассказывая о печали жгучей:
Любовник некий, одинок и юн,
В ночном лесу касался легких струн.
В безмолвной роще музыкант бессонный,
Струнами даже Сон околдовав,
На лютне пел. Но вот певец влюбленный,
От города бежавший в сень дубрав,
Остановился как завороженный,
Лесного виртуоза услыхав,
Остановился — ближе не подходит
И шепотом напев воспроизводит.
Несчастный соловей, воспряв от сна,
Пел в тишине, моля зарю зачином,
Чтобы скорее в мир пришла она,—
Пел на своем наречье соловьином,
Как вдруг заметил, смолкнув, — тишина
Нарушена в ночном лесу пустынном,
Куда влюбленный юноша принес
Отчаянье невыплаканных слез.
Пичужка, любопытству уступая
Или призыву этих скорбных нот,
Гнездо покинув и перелетая
На ветку с ветки, с легкостью берет
Чужую ноту, на лету вступая,
И, словно нового примера ждет
И в пенье хочет с юношей сравниться,
Летит к нему — и на плечо садится.
А тот, в свои печали погружен,
Не обращает на нее вниманья;
Все жалобнее, все быстрее звон,
Все громче струн мучительных звучанье.
И соловей запел страдальцу в тон,
Он вкладывает в пенье все старанье.
Тот плачет, этот, сидя на плече,
Заливисто поет в его ключе.
Один, понурясь, на струнах унылых
Тоскливо за строфой строфу поет,
Другой, как будто боль сдержать не в силах,
От первого певца не отстает.
Отзывчивость будя в ночных светилах,
Звучит согласно сочетанье нот
И в темной роще музыкою нежной
Покой лелеет Ночи безмятежной.
Певец влюбленный было пренебрег
Соперником, приняв игру сначала,
И, чтобы соловей ответить мог,
Он взял аккорд — и лютня замолчала.
Он за уроком задавал урок,
И птица в лад пассажам отвечала.
Он выжидал — и начинал опять,
Но клюв руке не думал уступать.
И музыкант едва ли не растерян,
Победы не добившись до сих пор,
Он в превосходстве больше не уверен,
Он получил решительный отпор.
Но юноша сдаваться не намерен,
Он ищет звук, которым кончить спор,—
Увы! какую ноту ни предложит,
Всё язычок пропеть проворный может.
Пришлец краснеет: с кем скрестил клинки —
И уступил! А впрочем, почему же?
Нет, он решает подвернуть колки
И жилы струн натягивает туже.
Но клюв, не отставая от руки,
Берет любой аккорд ничуть не хуже
И повторяет каждый звук шутя,
Звонкоголосый лабиринт плетя.
Тот, леденея, молвит, полон гнева:
«Сейчас тебе такое пропою,
Что ты не сможешь повторить напева,
А если сможешь — в щепки разобью
Бессмысленное дерево о древо!»
И тут же предлагает соловью
Ряды восьмых, стремительную фугу
Обруша на несчастную пичугу.
То наверху, то возле деки гриф
Он то сожмет, то отпускает снова:
Он, все свое искусство приложив,
Запутать норовит певца меньшого.
Берет за нотой ноту, в ход пустив
Все пальцы — от мизинца до большого.
Бежит октава вверх и снова вниз:
Триумф любой ценой — его девиз.
Как птица, — нет, быстрее, — неустанно
Его рука летает по струнам,
По грифу пальцы пробегают рьяно —
Такого он не ожидал и сам.
Подобно звукам воинского стана
Звучание неповторимых гамм,
В бряцанье струн оружия бряцанье
Звенит, как боевое восклицанье.
Тимпаны, трубы, все, чем бог войны
Бойцов зовет на ратном поле к бою,
В искусной песне юноши слышны,
Воссозданы уверенной игрою,
А он торопит бурные струны,
А он волну вздымает за волною,
И сложная мелодия звучит;
Соперник внемлет — внемлет и молчит.
И тот умолк — ответа ждет: не шутка
Все это горлом воспроизвести.
Силенки, сколько их вмещает грудка,
Собрал певец, чтоб дальше спор вести.
Но слишком путь велик, чтобы малютка
Сумел добраться до конца пути.
Простое и естественное пенье
Не знает, что такое ухищренье.
Предела, мнилось, поединку нет,
Все продолжался спор — открытый, страстный,
И пробил час — и замолчал дуэт:
Охрип и лопнул соловей несчастный.
Как меркнет, исчезая, слабый свет
При ярком свете — немощный, неясный,
Так язычок певучий онемел,
Отвергнув побежденного удел.
Сколь сладостно леспоо чудо пело,
Чаруя пеньем слух ночных светил!
От звезд печальных небо опустело,
И небеса восход позолотил.
Безжизненное крохотное тело
Слезами скорби музыкант омыл,
Не сваливая только на судьбин
Внезапной этой гибели причину.
И, дарованьем щедрым восхищен,
Принявшим гордый спор без тени страха,
Похоронить решил беднягу он
И лютню сделать пребываньем праха.
Певец в могиле звонкой погребен —
Сподобилась высокой чести птаха.
Про этот спор и про ее талант
Ее пером поведал музыкант.
