– Хороший суп, человек. Душу греет.

Голос его был похож на далёкий гром – глубокий, рокочущий, с хрипотцой, будто по горлу катались камни.

– Спасибо, – кивнул я, отставляя пустую миску; глина ещё хранила тепло, обжигая пальцы сквозь тряпицу.

– Слушай… а ты шаман, что ли? Такой навес сделал, – спросил я без затей.

Орк долго молчал, глядя в огонь. Пламя отражалось в его жёлтых глазах, превращая их в два раскалённых угля, и тени плясали по шрамам на лице, делая клыки ещё длиннее. Запах мокрой коры от выросшего над нами дерева смешивался с дымом костра – свежий, живой, с привкусом молодой листвы и влажной земли.

– Давным‑давно был, – наконец прогудел он, и голос его стал ещё тише, почти шёпотом под дождём. – Меня изгнали. За то, что духов предков ослушался. Теперь я не шаман. Просто старый бродяга с топором и парой фокусов, которые ещё помню.

Он подбросил толстую ветку в костёр – она треснула, выбросив сноп искр; они взвились вверх, шипя, и тут же гасли, попадая под капли, что всё‑таки просачивались сквозь листву.

– А ты куда путь держишь? Чего ищешь?

Телан в этот момент выдал себе третью порцию тазика – ложка звякала по дну с упрямым скрежетом, и он блаженно жмурился, облизывая губы. Ноэль закрыла глаза, медленно крутя в тонких пальцах глиняный бокал с вином; аромат был терпкий, с ноткой смородины. Фунтик свернулся клубочком у моих ног, тёплый и тяжёлый, тихо посапывал, пуская носом пузыри, а его шерсть пахла мокрой собакой.

Я выдохнул – пар вырвался белым облачком в холодном воздухе под навесом.

– Урсолаков ищу, – сказал тихо, чтобы только орк слышал; мне показалось, что я должен спросить. – Мне нужно с одним поговорить. Важно для меня, очень.

Крут‑Гот хмыкнул.

– Поздно ищешь. Всех их призвали на родину. Война там большая, кровавая. Говорят, старые духи проснулись и воют по ночам так, что кровь стынет. Все урсолаки туда ушли. Кто по своей воле, кого силой погнали. До севера доберёшься – пусто будет. Только ветер в берёзках. За горы тебе надо, в их леса и дома. Там они – плачут, смеются, умирают.

Я кивнул, чувствуя, как внутри всё холодеет и стягивается тугим узлом.

– Неужто это всё, что тебя гложет? – вдруг спросил орк, прищурившись; глаза его сузились до двух щёлочек, в которых плясали отблески пламени.

– А что ещё?

Он наклонился ближе:

– За тобой следят, человек.

– Да, я замечал, – честно ответил я.

– Три пары глаз. Неотступно. В лесу прятались за стволами, по полям шли стороной, но всегда на расстоянии броска камня.

Я напрягся, мышцы сами собой стянулись, а в ушах зашумело, перекрывая даже дождь. Три пары… Кто бы это мог быть?

Но тут Телан, оторвавшись от котла, громко икнул – звук получился мокрый, довольный – и махнул рукой, чуть не опрокинув свою кружку:

– Эх, шулюм – это хорошо, а вот у нас на юге тоже…

И понёсся. Голос его звенел, перекрывая дождь, руки размахивали так, что капли с пальцев летели во все стороны. Про торговца верблюдами, про джинна и кофе с перцем. Он даже показал, как джинн кашлял и плевался огнём, а потом про песчаную бурю, которая проглотила целый караван и вернула всех седыми и с бородами до пояса.

Мы хохотали, громко, от души; смех отдавался в груди тёплой волной, заглушая дождь. Даже Ноэль открыла глаза и тихо улыбнулась – уголки губ дрогнули, и в красных зрачках мелькнуло что‑то почти человеческое.

Дождь всё барабанил, но уже тише, ровнее, как колыбельная. Фунтик посапывал, переваливаясь во сне. Гром дремал у меня на коленях, тёплый, как печка, изредка потрескивая во сне синими искорками, от которых волоски на руках вставали дыбом.

Крут‑Гот молча подливал всем вина из своего громадного бурдюка. Телан травил байки одну за другой, размахивая руками, Ноэль иногда вставляла тихие, точные замечания – только от них по спине бежали мурашки, но приятно, как от хорошего ужаса у костра.

А я слушал, кивал, смеялся в нужных местах – и всё равно чувствовал эти три пары глаз где‑то там, во тьме за стеной дождя, будто холодные иглы в затылке.

Но в этот момент, под кроною выросшего за секунды дерева, с полным брюхом горячего шулюма, с жирными губами и кружкой терпкого вина в руке, мне было почти всё равно.

Почти.

Потом котёл опустел окончательно – только капли жира блестели на дне. Дождь стих до мелкой мороси, что шипела, попадая на угли. Один за другим мы разошлись по спальным местам: кто под повозку, где пахло сеном и конским потом, кто в палатку, кто просто завернулся в плащ под навесом, чувствуя, как холодная влага оседает на лице.

Я лёг на спину, подложив сумку под голову – кожа ещё хранила тепло дня. Гром свернулся у меня на груди тёплым комочком. Фунтик улёгся рядом, прижавшись тяжёлым боком.

– Но кто следит за мной? – тихо спросил я, едва удерживая веки.

Но сон пришёл раньше.

Мне снилось, будто я снова стою в своей таверне.

Тяжёлый запах жареного мяса, эля и свежеиспечённого хлеба висел в воздухе так густо, что его можно было резать ножом. Деревянные балки потолка, почерневшие от копоти и времени, тихо поскрипывали, будто сами рассказывали старые байки. Свет от камина падал золотыми полосами на потрёпанные столы, и в этих полосах танцевали пылинки – медленно, лениво, как пьяные мотыльки.

Лариэль несла поднос – конечно же, споткнулась о собственную ногу, разлила половину пива на пол, но тут же рассмеялась своим звонким, серебристым смехом и покраснела до кончиков ушей. Её длинные волосы пахли лесом и мятой, а глаза светились такой искренней радостью, что на неё невозможно было сердиться. Мика крутилась на кухне как волчонок, но на лице сияла улыбка. На кухне она расцветала, становилась кем‑то иным. Это было её место, и именно там она сияла ярче всего. Дурк занимал пол‑зала одним своим видом – огромный, зелёный, но когда он осторожно брал кружку, чтобы не раздавить её в лапище, и рычал: «Ещё налить?» – да так, что стены дрожали, в этом рыке было больше нежности, чем у иного человека в объятиях. Келдар и его бригада орали друг на друга под стук молотков. Манта стояла в углу, скрестив руки на груди, хмурилась, как всегда, но, когда я проходил мимо, она незаметно подвинула мне стул – жестом резким, почти сердитым, но я знал: это её способ сказать «ты дома». Анна сняла шлем, войдя в зал, и, увидев меня, её золотые волосы рассыпались по плечам, как жидкий солнечный свет. Она смеялась – громко, заразительно, совсем не по этикету, и доспехи на ней звенели в такт смеху. Аларик уже валялся под столом, обнимая пустую кружку и бормоча песни про «давно забытые моря», а Тиберий, ухмыляясь рогатой ухмылкой, подливал ему ещё – и себе заодно.

Я стоял посреди зала, вдыхал этот запах – дым, эль, смех, пот и тёплое дерево – и вдруг понял, что скучаю. До боли в груди. До комка в горле. Я думал, что разучился. Думал, что сердце давно зачерствело, как старый хлеб. А оно, оказывается, просто ждало, пока я уйду достаточно далеко, чтобы вспомнить, где настоящий дом.

И тут картинка дрогнула.

Таверна растаяла, будто кто‑то стёр её мокрой тряпкой.

Я увидел маленькую комнату наверху. Кровать. Мишка лежал неподвижно, глаза закрыты, грудь едва поднималась. Вокруг него мерцал тонкий, холодный голубой свет магического сна. Он был таким маленьким, таким беззащитным, что у меня всё внутри сжалось в кулак.

Я шагнул к нему – и мир взорвался.

Крик.

Грубый, рваный, полный ужаса и ярости:

– Нападение! К оружию! Защищайтесь!

Звон стали. Треск ломающегося дерева. Рёв. Вой.

Я рванулся вперёд – и проснулся.

Сердце колотилось в уши, как молот по наковальне. Дождь всё ещё моросил по палатке. Гром тихо потрескивал во сне у меня на груди. Фунтик поднял голову и вопросительно хрюкнул.

А в ночи, где‑то совсем рядом, снова раздался крик – уже наяву:

– К каравану! Нападение!