Палата, в которую нас пустили, оказалась крохотной и до тошноты стерильной. Две койки, тумбочка, стул. В окне – беззвёздная октябрьская темень. На одной из кроватей, укрытый тонким казённым одеялом, лежал Вовчик. Вернее, то, что от него осталось. Его лицо превратилось в один сплошной багрово‑жёлтый отёк. Правая рука висела на перевязи, а на голени, под задранной штаниной, белел тугой бинт. Он лежал с закрытыми глазами, но, услышав наши шаги, тут же открыл их, если можно так об этом говорить. И даже попытался выдавить что‑то похожее на улыбку.

– Нормально… – прохрипел он, хотя я даже не успел задать вопрос, и постарался приподняться на локте. – До свадьбы заживёт… Завтра на работу приду. Нельзя же кухню без присмотра бросать…

– Ты совсем что ли е… – я вовремя прикусил язык и отвернулся, чтобы не ляпнуть лишнего. Ну, сами посудите. Он лежит в таком состоянии и говорит, что собирается идти на работу? Может, у него контузия, и он не соображает, что говорит? – Ты останешься здесь, – мой голос прозвучал так резко, что я сам удивился. Пришлось тут же сбавить тон. – Ты останешься здесь ровно до тех пор, пока дежурный врач не пнёт тебя под зад со словами, что ты абсолютно здоров. Это не обсуждается. Считай это приказом по кухне.

В этот момент дверь в палату тихонько скрипнула, и вошла женщина в белом халате поверх обычной одежды. Я не сразу её узнал. Аптекарша. Госпожа Зефирова. Только сейчас, без своего привычного кокетливого платья и с волосами, собранными в строгий пучок, она выглядела совсем по‑другому. Старше и серьёзнее. Но это лишь добавляло ей шарма.

– О, Игорь! А я так и знала, что вы приедете проведать своего бойца, – она одарила меня быстрой, но тёплой улыбкой, но тут же её взгляд стал профессионально‑оценивающим. Она без лишних слов подошла к кровати Вовчика, взяла его за здоровое запястье, проверяя пульс, потом аккуратно заглянула ему в зрачки. – Я тут иногда по ночам дежурю, когда рук не хватает. Не волнуйтесь, с вашим героем всё будет в полном порядке. Переломов, к счастью, нет. Сильные ушибы мягких тканей, растяжение связок на руке. Пара дней полного покоя, холодные компрессы, и будет бегать как новенький.

– Я же говорил! – тут же оживился Вовчик, пытаясь сесть. – Завтра уже буду как…

Он осёкся на полуслове, поймав мой взгляд. Я ничего не сказал. Просто посмотрел на него. Тяжело и молча. Видимо, этого оказалось достаточно. Парень надул и без того распухшую губу и с обиженным сопением отвернулся к стене, всем своим видом демонстрируя крайнюю степень несогласия с такой вопиющей несправедливостью. Но спорить больше не решался.

Когда мы вышли из палаты, больничный коридор показался ещё более тихим и пустынным. Длинный, тускло освещённый тоннель с казёнными зелёными стенами. Где‑то далеко монотонно гудела лампа. Степан всё так же подпирал стену, но теперь в его позе не было и намёка на прежнюю бычью ярость. Он как‑то обмяк, ссутулился, опустил свои огромные плечи, и казалось, что он стал ниже ростом. Уже не разъярённый медведь, готовый рвать и метать, а просто большой, смертельно уставший мужик, до которого вдруг дошло, что не всё в этом мире решается кулаками.

Я медленно подошёл к нему. Не для того, чтобы снова спорить или что‑то доказывать. Сил на это не было, да и смысла тоже.

– Ты своих уже поднял? – спросил я тихо, глядя не на него, а на трещину в стене напротив. Голос прозвучал хрипло. – У тебя же по всему городу ушей и глаз больше, чем у всей городской полиции. Твои люди должны знать, кого искать. Троих приезжих. Неместных.

Степан медленно повернул ко мне свою тяжёлую голову. В глазах плескалось удивление. Он, наверное, ждал чего угодно: упрёков, криков, может, даже извинений, но точно не этого делового тона.

– Я… – я запнулся, слова застряли в горле, как комок. Пришлось сглотнуть. – Я прошу прощения. Правда. За то, что в мои проблемы были втянуты Даша и Вовчик… Я должен был подумать головой. Предугадать, что кто‑то решит ударить по слабым местам.

Он шумно выдохнул, будто из него разом выпустили весь воздух. Огромная туша обмякла ещё сильнее.

– И ты меня прости, парень. Сорвался… – он провёл широченной ладонью по лицу, стирая с него и злость, и дикую усталость. – Да, мужики уже в курсе. Позвонил всем, кому только можно. Весь рынок на уши поставил, всех таксистов знакомых. Если эти ублюдки ещё в городе, их найдут. Или хотя бы увидят, куда они дёрнули. А там уже дело за нами.

В этот момент к нам подошла Наталья. Она всегда выглядела собранной, но сейчас была похожа на натянутую струну. Строгая, холодная, как директриса школы, которая сейчас будет отчитывать хулигана.

– Скоро приедут родители Володи, – сказала она ровным, безжизненным голосом. Ни капли сочувствия, просто факт. – Они живут в посёлке под Зареченском, им уже сообщили. Игорь, – она впилась в меня взглядом, и от него стало по‑настоящему холодно, – я считаю, будет правильно, если ты их встретишь. И поговоришь с ними. Лично.

Я всё понял. Это была не просьба и не предложение. Это был счёт, который мне выставили за случившееся. И я должен был его оплатить. Посмотреть в глаза матери и отцу и объяснить, почему их сын, который приехал в город подработать в моём заведении, теперь лежит в больничной койке. Моя ответственность. От этого слова захотелось спрятаться.

– Конечно, – кивнул я, чувствуя, как на плечи наваливается что‑то тяжёлое и липкое. – Я их встречу.

Я устало откинулся на холодную стену. Голова гудела. Настя, которая всё это время молча стояла рядом, подошла и мягко положила мне руку на плечо. Она ничего не сказала. Но в этом простом прикосновении было столько молчаливой поддержки, что я на секунду смог выдохнуть. Она не осуждала. Она просто была рядом. И это было сейчас важнее всего на свете. Она не уйдёт. Она останется со мной, что бы ни случилось.

Сном это назвать было сложно. Так, провалились в тяжёлую, липкую дрёму на пару часов, а проснулись ещё более разбитыми, чем были. Ночи, по сути, и не было – сначала больничный коридор, потом молчаливое такси, потом наша кухня, где мы с Настей сидели до самого рассвета, не в силах подобрать нужных слов.

Я встал первым. В глазах будто песка насыпали, а в голове гудел туман. Спустился на кухню. Тишина. После вчерашнего грохота и криков она звенела в ушах, давила на перепонки. Я обвёл взглядом наше маленькое заведение. Столы, которые ещё вчера ломились от заказов, сегодня стояли чистыми и пустыми. Стулья были задвинуты в ровные, почти военные ряды. Всё это выглядело неестественно, мёртво. Как будто жизнь ушла отсюда вместе с последними посетителями.

Чувство вины было почти осязаемым, холодным комком ворочалось где‑то в груди. Это я их всех в это втянул. Моя идея, моя закусочная, моя ответственность.

Руки сами потянулись к турке – единственное, что сейчас могло хоть как‑то прояснить мысли. Запах молотого кофе немного привёл в чувство. Пока на плите медленно поднималась тёмная пенка, я тупо смотрел в окно. Город нехотя просыпался. Проехали первые автобусы, где‑то раздались недовольные гудки. А мне казалось, что весь мир должен был замереть, остановиться после того, что случилось. Но ему было плевать.

– Доброе утро, – раздался за спиной тихий, почти беззвучный голос.

На кухню, шаркая тапками, вошла Настя. Бледная, осунувшаяся, с огромными тёмными кругами под глазами. Она выглядела так, будто не спала неделю и таскала мешки с цементом.

– Добрым его точно не назовёшь, – буркнул я, разливая по чашкам горькую, обжигающую жижу. Протянул ей одну. Она обхватила её озябшими пальцами, словно пытаясь согреться от маленькой чашки.

– Я сейчас умоюсь и… – начала она, но я её перебил.

– Настя, стоп. Иди в комнату и ложись спать. Нормально поспи, хотя бы пару часов. Я всё равно уже не усну, посижу тут, с бумагами какими‑нибудь разберусь.