Сидит девица, шелками шьет, вот и пусть сидит себе. И хватит с нее.

А сейчас шла, думала, что глупа боярыня Татьяна. Понятно, мода всегда есть, на франконское, на лембергское, на джерманское… Только моду сочетать надобно. Глупо ж!

Стена лебедями расписана, а на ней картина из Франконии. Баба на кушетке лежит, кавалер ей руку целует. Оба так изогнулись, словно и костей у них нет. Живому человеку так и не сподобиться-то!

Печь росская, изразцовая, а рядом с ней столик туалетный, перламутром отделанный. И уместен он тут, как седло на коровушке.

На столе набор столовый, джерманский, дорогущий, да боярыня половину не знает куда приткнуть. Вот эти щипчики для торта, а она их в орехи колотые положила. Устинья ей про то не скажет, пусть ее. А только вещи мало покупать. Надобно вкус иметь и понимание.

А вот и Мария Апухтина.

Устя ее такой и помнила. Не в мать боярышня пошла, в отца. Статная, ширококостная, с пшеничной косой, с громадными карими глазами… у матери ее глаза тоже карие, но маленькие и острые, словно две иголки. А Мария смотрит на мир…

Мария смотрит на мир глазами раненого животного.

Нипочем бы Устя это раньше не заметила, не поняла. А вот поди ж ты! И дорогой летник, шитый речным жемчугом, и убор девичий – ничего не спасало. Не скрывало этой тоски.

Заныло в груди. Шевельнулся под сердцем горячий черный огонек.

Устя и сама не поняла, что с ней случилось.

Подошла к Марии, за руку ее взяла.

– Здравствуй, Машенька. Надеюсь, подружимся мы.

– Здравствуй, боярышня.

– Называй меня Устей, Машенька. А как породнимся, можешь сестрой звать.

– Хорошо, Устя.

– Вот и ладно. – Боярыня Татьяна захлопотала над столом, ровно курица, ручками замахала. – Давайте, девочки, я вам винца налью, попробуете сладенького…

Пять минут, десять, полчаса, час…

Боярыни сплетничали.

Устя молчала и слушала. Вино она даже не пригубила. Под стол выплеснула. Знает она это франконское, Истерман с Федей делился. И рассказывал, что сладкое-то оно сладкое, да есть в нем подвох. Пьется ровно водичка, а потом ноги не ходят. Перебьется Устя без такой радости.

И Мария вино не пила. Так, пригубливала для вида. Сначала боярыня Татьяна им за то пеняла, потом, после третьей рюмки, уже и внимания не обращала.

Устя до руки Марии дотронулась:

– Машенька, не вышиваешь ты?

– Бывает.

– Может, пройдемся, ноги разомнем, о вышивках поговорим?

Мария дурой не была, так что…

– Матушка, мы ненадолго.

– Куда?! – возмутилась боярыня.

Маша к ее уху наклонилась, пару слов шепнула, боярыня рукой махнула:

– А, ну идите тогда…

Устя и так знала, что боярышня сказала. До ветру им надобно. Как тут не отпустить?

Впрочем, туда они не дошли.

Устя на боярышню посмотрела строго. Научилась в монастыре, там и не так матушка-игуменья смотрела. Вроде и добрая, а как глянет – кровь в жилах стынет.

– Где мы побеседовать можем? Так, чтобы не услышали нас, не подслушали?

Мария оглянулась затравленно, но Устинья отказа не приняла:

– Я-то и здесь могу, да только у стен уши водятся. Тебе, боярышня, надобно, чтобы твои дела все холопы знали?

Ненадобно. Так что Мария повернула в свою светелку. Внутрь прошла, дверь закрыла, к окну отошла. Отвернулась:

– Чего ты от меня хочешь, Устинья Алексеевна?

– Правды. Понятно, что мой брат не люб тебе. А кто люб?

Спрашивала Устинья наугад, да угадала верно. Мария всхлипнула, руками всплеснула.

– Откуда ты…

– Откуда ведаю? А чего тут сложного? Мир не без добрых людей. Как зовут-то его?

– А про то тебе не донесли?

– Ты рассказывай, Машенька. Не хочется ведь тебе позора?

– Боярину, отцу твоему, про все ведомо.

– А жить тебе не с боярином, жить тебе с Илюшей. Когда узнает брат, как обвели его, неуж порадуется?

Машенька разревелась:

– Порадуется, огорчится… что мне до него за дело-то?! Когда доченька моя, кровиночка моя…

– Рассказывай, Машенька. Не бойся, не враг я тебе. И брату счастья хочу. Коли отец тебя выбрал, так нам с братом только смириться остается. Ну так по-разному можно сделать. А там, где тебе хорошо будет, там и брат счастлив окажется, разве нет? Все одно ж правда выплывет. Так пусть сейчас, не после свадьбы.

Маша Устинье в плечо уткнулась, слезы потоком хлынули.

А история-то самая обыкновенная, неинтересная даже.

Созрела девица-красавица рано, фигура уж как у взрослой, а ум еще девичий. И приглянулась она одному из друзей отцовских. Она-то и не думала ничего плохого, сама не поняла, как на сеновале оказалась. Просто отказать не смогла.

Да и не ждала подвоха…

Сложно ли опытному мужчине с наивной девкой справиться? Минутное дело!

Всего пару раз и было-то! А потом живот на нос полез.

Ох, как родители орали. А Маша и сама не понимала, что с ней происходит. У нее и кро́ви не прекращались, она думала, пополнела просто.

Мать так злобилась, что даже страшно было. Ходила к знахарке, хотела зелье у нее взять, да та сказала, что поздно уж. Ребенка оно убьет да и Марию тоже…

Рожать пришлось.

Девочка у нее получилась, Варварой названная, Варенькой… уж такая хорошая да ладная… сокровище, а не малышка.

Устя о таком и не помнила из той жизни.

Хотя…

А ведь было что-то, на самой грани памяти… вроде как Маша затяжелела, а к ней из деревни нянька приехала с малышкой. Помогать.

Куда она потом делась?

Кажется, Илья ее обратно отослал. Может, это оно?

Узнал он обо всем, сжалился, разрешил Маше дочь забрать, она к нему и прикипела. Сначала из благодарности, потом просто… Илюша – он такой. Он хороший, просто его твердой рукой вести надобно, а какая там у Маши пока рука? Ничего, Устя ей поможет.

Проверить?

– Сейчас твоя дочка где? В имении?

– Родители сказали, что как я послушна буду и замуж выйду, они Вареньку при себе оставят, воспитают, пропасть не дадут.

Да уж, это не девство порушенное. Такое-то бабы испокон веков подделывают. И склянки с кровью прячут. А вот рожавшую от нерожавшей отличить можно. Есть признаки.

Потому и договорились родители. Потому и приданое за Марией богатое.

– Машенька, так что ж ты? Давай я с Илюшей поговорю? Пусть Вареньку к себе забирает, да и признать ее можно, почему ж нет?

– УСТЯ?!

Маша так на нее смотрела, словно чудо чудное увидела.

А и то – другая б кричала, ногами топала, обвиняла ее во всем – довольно таких попреков Маша от матери наслушалась. А вот понимания не ожидала. И поддержки.

Растерялась, носом шмыгнула, Устя ее обняла.

– Когда Илюшка скажет, что его это дочь, никто и не возразит.

– Так ведь имя же! Семейное! Наследное… кровь чужая!

– Машенька, ну так девочка же! Ей род не наследовать, все одно замуж выйдет. Разве плохо?

– Х-хорошо.

– Вот и давай с Илюшей поговорим? Втроем встанем, нам и родители не возразят? Им оно тоже выгодно будет со всех сторон.

– Выгодно?

– Машенька, дочь твоя полов не протопчет, лавки не просидит. Зато ты довольна и счастлива будешь. А довольная жена – и муж счастлив. Разве нет?

– Д-да…

– И родителям твоим хорошо. Будут всем говорить, что не дотерпели вы с Илюшей до свадьбы, а как призналась ты им, так и повенчали вас. Вот сразу после Рождественского поста и обвенчают, как можно будет. Как раз и малышку привезти успеют, и Илюша все обдумает.

– Устенька…

Устя едва успела Машу подхватить – боярышня ей едва в ноги не рухнула.

– Миленькая, родная, сделай это! Век благодарна буду, век за тебя Богу молиться стану, на руках брата твоего носить буду… верните мне доченьку!

Устя обнимала несчастную, по голове гладила и чувствовала, как под сердцем горит теплом черный огонек. Правильно она все сделала. Верно.

Может, и гибели напрасной избежать удастся? Пусть живет Машенька, пусть дочку свою нянчит, Илюшке еще десяток малышей ро́дит – и ладно будет.