– А как спросит – на ком?

– Ты ту невесту в жизни не видывал. Скажи – будет сговор скоро. Можешь? Имен не называй…

– Ты что, Устя? Ты о чем говоришь?

– О том, что разгневанная женщина много чего сделать может. Коли решит, что обидели ее, так и вдвойне. А за что тебе мстить? Батюшка все решил, ты и думать о таком не задумывался.

– И то верно. Думаешь сказать надобно?

– Обязательно. А как не скажешь да она стороной узнает… Отца в палаты пригласили. Скажет он слово не там или не так, мигом дойдет до чужих ушей.

Илья даже побледнел:

– Не думал я о таком-то, сестрица.

– Так подумай.

– Подумаю. И скажу.

– Как живая?!

Полетело в стену зеркало, за ним шкатулка. Впрочем, человека в длинном темном плаще, с накинутым капюшоном гнев собеседника не испугал.

– Живая. Я за подворьем следил, там холопка померла, а боярышня жива-живехонька.

– Я же… ах ты дрянь! Это та девка… она мне чужую кровь продала, не иначе!

– Надо было о том раньше подумать.

В стену еще и чернильница полетела. Потом гнев утих.

– И пусть! Холопок много! Не жалко! Только вот кровь боярышни…

– Неуж никого еще продажного не найдется?

– А ежели опять то же самое? Знаешь, сколько сил этот ритуал тянет? Это не муху прихлопнуть, это человека в расцвете сил со свету сжить! И она сопротивляется, тут кто хочешь сопротивляться будет!

– Да уж понятно, – закудахтало из-под плаща. – Кому ж понравится?

Ответом ему было злобное шипение. Словно громадной гадюке на хвост наступили.

– Тебя спрос-с-с-сить з-с-с-сабыли!

– Да и не надобно меня спрашивать, – с тем же кудахтаньем отозвались из-под капюшона. – Надобно было кому умному поручать, а не дураку набитому.

– Вот и займись! Достань мне кровь Устиньи Алексеевны!

– Наново порчу накинешь?

– А когда и так?

– Не пойду. И глупо это! Это тебе не девок морить подзаборных, это боярышня! И царевич на нее глаз положил!

– Как положил, так и уберет.

– Или ты его вырвешь?

– Не твое дело!

– Не пойду я кровь доставать. И тебе то не советую. Подожди немного, к весне успокоится, тогда и порчу навести можно будет. Тебе что надобно? Чтобы умерла она?

– Чтобы за царевича замуж не вышла. Видел ты ее?

– Ну так?

– Ви-идел… а я тебе другое скажу, то, чего ты не осознаешь, не поймешь. Она ему и деток родить сможет! И даже несколько!

– Ты… КАК?!

– А вот так! Знаешь, что прабабка ее волхва?

– Думаешь, в девке тоже сила проснулась?

– При встрече было такое. Есть в ней сила, есть…

– А кровь силой не напитана? Неуж неясно было?

– По крови сразу не поймешь, тем паче по старой.

– Так когда… на том и сыграть можно! Девка волховской крови, молодая, наглая, необученная… нет уж! Кровь добудем, а с порчей – погоди.

– Погодить?

– Для другого дела она потребна будет!

– Какого?

– Тебе ж хочется… – Шепот был почти неслышен. А вот раздумчивое «хм-м-м-м-м» – так даже очень.

– Хочется. – Теперь голос мурлыкал почти, и было это еще жутче шипения. – Хочетс-с-ся.

– Вот мы это и сделаем. И кровь достанем, и замуж она выйти может. А уж по осени, как затяжелеет она, а то и ранее…

Капюшон вплотную приблизился к собеседнику. Шепот опять был едва слышен, но…

– Хорош-ш-шо. Если это получится, я перед тобой в долгу буду.

– Я запомню.

Патриарх Макарий царицу Марину не переваривал.

Не баба – грех сплошной! Нельзя бабам такими быть! Им платком волосы покрывать положено, платья носить скромные, закрытые, мужчин не соблазнять, лиц не белить, не румянить… хотя последнего царице и не требуется.

И без того хороша, бесовка!

И преотлично о том знает! Гордится даже.

Вот и сейчас прошла ровно мимо стенки, не поклонилась, благословения не попросила… как такое можно стерпеть? Царица ж! За кем боярыни с боярышнями потянутся? То-то и оно…

– Безлепие творишь, государыня!

Остановилась Марина, на патриарха посмотрела, словно на пакость какую.

– Наново ты мне свои глупости рассказывать будешь? Успокойся, отче.

– Государь на богомолье поехал, а ты, царица? Нет бы тоже в храм сходить, а ты…

Марина только рассмеялась, глухо, гортанно. Другой кто о грехе подумал бы, патриарх же… не тот у него возраст, чтобы в грех впадать. А вот посохом бы ее огреть поперек хребта! Да добавить!

– Господь меня отовсюду услышит. Ты-то чего, старче, с царем не поехал?

Макарий крепче посох стиснул.

Чего-чего!

Тебе-то, змее, и не понять! У тебя и кости по утрам не болят, и кашель не мучает, и… и… список-то можно бесконечно продолжать, восьмой десяток уж пошел! Так поедешь в эту пору да и не вернешься. С болезнью сляжешь! А на кого Россу оставлять? Есть сменщики, да достойного никак не приглядеть! Нет в них силы душевной, огня нет! Не справятся они!

Зар-раза!

– Пойдем, государыня, помолимся. Ты о супруге, я о детях ваших, чтобы дождаться их успел, на руки взять…

Марина глазами сверкнула:

– Успеешь. Дождешься.

Развернулась, черная прядь взлетела, руку патриарха зацепила, тот ее сбросил, ровно змею, – и ушла. Бедра крутые алой тканью обтянуты, зад такой… талия – пальцами рук сомкнутых обхватишь…

Как есть змея.

Дождаться б царевича, окрестить. Там уж и помирать можно будет…

Николка Апухтин гостьюшек не встречал, не по чину то боярину. А вот супруга его на крыльце ждала.

– Евдокиюшка, радость-то какая! А это старшенькая твоя, Устяша?

– Растут детки, Танюша. Мы не молодеем, а они растут. А твоя красавица где ж?

– Сейчас тоже выйдет, все уборы примеряет. Илюша с вами не приехал?

– В палатах он сегодня. На службе царской. И супруг туда ж поехал…

Татьяна Апухтина скривилась. Почти незаметно, но для Усти явственно. Словно досадой потянуло, как от кислого зеленого яблока, аж рот слюной наполнился.

А вот так оно…

Никола Апухтин хоть и боярин, а только не в Думе он. И советов у него государь не спросит, и в хоромы царские его отродясь не приглашали. Шубой не вышел. Или шапкой.

А вот Заболоцкого позвали.

И Таньку Апухтину досада разбирала. Где справедливость-то?

Чего в той Устинье такого? Что в ней царевич углядел, чего в ее дочке нет? Та небось и бела, и румяна, и… и вообще! Лучше она!

И сама Татьяна…

Хотя тут ей лишь зубами скрипеть оставалось. Боярыня Евдокия хоть и старше возрастом, а выглядела куда как лучше. Пышная, статная, настоящая женщина, хоть спереди, хоть сзади поглядеть приятно. И обнять, и погладить.

Самой Татьяне приходилось и юбки нижние пододевать, и в рубаху кое-что подкладывать. И все одно – муж ворчал, что тоща, как высохший мосол. А он-де не собака, костей не грызет.

А что Таньке делать, когда она всю жизнь такая? Ни сзади, ни спереди… дрожжи хлебные не помогали, заговоры не действовали. В юности тоща была, в старости костлява стала.

– Проходите, гостьи дорогие, мне из лавки винца принесли дорогого, франконского, сладенького. Можно себя побаловать [53].

– Благодарствую. – Евдокия лебедью проплыла, Татьяна наново зубами скрипнула, на Устинью поглядела.

– И ты проходи, боярышня. Сейчас моя Машенька спустится, найдется вам о чем поговорить.

– Надеюсь на то, боярыня. Сестрами нам быть с ней, когда сговор состоится.

Боярыня кивнула.

А и то неплохо.

Сейчас Устинья так говорит, надобно, чтобы потом слова свои не позабыла. Да, ходили по столице сплетни, не удержишь. И что приглашали Заболоцкого к государю, и что царевич с Устиньей Алексеевной вроде как виделся. К отцу ее зачем-то приезжал…

Точно никто не знал, ну так сами сплетники чего захотят, додумают.

Устя потихоньку оглядывалась.

В той, прошлой жизни никто ее сюда не приглашал. Да и к чему?