– С тебя придут ответ спрашивать. Ткнут острым в толпе – и не поймешь. И нет Настеньки.

– Я же…

– Мне-то ты услугу оказала. А я тебе в ответ постараюсь жизнь спасти.

– Так дороги же раскисли! Не доехать сейчас до имения!

Устя подняла руки вверх, развернула ладонями к небу, прислушалась.

Пальцы холодило, словно в ладонях уже собиралась надежная тяжесть снежка.

– Беги к себе, Настасья. Мороз этой ночью будет, сильный да ядреный. Все прихватит, и снег посыплет… не успеем до снега – следов оставим.

– Хорошо, боярышня.

– Ты мне сейчас что шьешь-то?

– Так сарафан синий, из танского шелка.

– Что хочешь делай, а с шитьем напортачь и в ноги мне кидайся. Поняла? Завтра же!

– Поняла, боярышня. Все, как скажешь, сделаю.

Устя кивнула и к себе пошла. Настасья ей вслед посмотрела, перекрестилась да и кинулась к себе. Надобно заранее деньги припрятать, да так, чтобы никто не увидел, не нашел. Хорошо, что боярышня у них такая.

Понимающая.

Другая б оплеух сейчас надавала да и вовсе слушать не стала.

С другой и Настасья бы не церемонилась, продала кровь, да и пусть ее. Странно получилось. Но, наверное, справедливо?

– Руди, ты должен мне помочь! Обязан!

– Государыня…

– Зови, как и раньше. Я сейчас перед тобой не государыня, а мать.

– Любушка моя, чем помочь тебе надобно?

– Руди, беда у нас. Феденьку эта гадина не иначе как приворожила.

Рудольфус об этом думал. Но…

– Любушка, так ведь и сам мог парень влюбиться, возраст уж такой, что и можно!

– Можно?! МОЖНО?! Руди, он мне заявил, что эта гадина ему трона дороже!

– Так он покамест и не на троне.

– Руди!!!

– Любушка, ты от меня-то чего хочешь?

– Чтобы ты как-то ее…

– Соблазнил? Не получится.

– Почему же?

Руди только сглотнул. Воспоминания уж больно нехорошие были. Долго он о своем разговоре с Устиньей размышлял. А о соблазнении и не задумался. Какое уж тут соблазнение, когда на тебя смотрят даже не как на мужчину! Как на слизня особо гадкого!

Можно и сил не тратить, не получится ничего. Но царице о том знать необязательно.

– Пробовал я, Любушка. Надеялся, что отстанет она от Теодора, ан зря.

– Так что ж теперь?! Терпеть все это?!

– Любушка, ты ведь не пришла бы, когда б терпеть решилась. Что ты придумала?

Царица Любава Никодимовна покрутила один из перстней. Большой сапфир, граненный кабошоном. Звездчатый, безумных денег стоящий. Его царь на рождение сына подарил.

– Придумала, Руди. Когда Феденька ее хочет, надобно ему дать желаемое. Можно ведь схватить ее, скрутить и привезти куда в потайное место. А там… пусть Феденька с ней натешится, а когда и придушит наглую девку – не велик ущерб.

– Любушка, а коли не получится по-твоему?

– А для того ты там будешь, Руди. Ты его туда привезешь, ты их там покараулишь.

Руди задумался.

Идея Любавы у него никакого протеста не вызвала.

Устинью он видел и понимал, что ей не нравится. Договориться, может, и выйдет, так ведь бабы! С мужчинами проще, с ними как договоришься, так и будет. А бабы сорок раз все по-своему перерешают, да еще ты виноват останешься. И то…

Пока еще договорится, а сколько вреда Устинья ДО того принесет? Была б она тихой, скромной, спокойной – дело другое. Можно и не трогать бы. Да не получится.

– Хорошо, Любушка. Будь по-твоему. Только денег много потребуется.

Любава и не сомневалась в ответе.

– Будут деньги, Руди. Сколько нужно будет. Только сделай…

Руди и не возражал. Сделает, чего ж не сделать? Дело-то хорошее, дело нужное.

Ишь ты, взял мальчишка моду! Влюблен он!

Старших он не слушает!

Исправлять надобно! И только так.

Мужчина коснулся платка с кровью:

– Устинья, говорите. Алексеевна.

Он не собирался никуда торопиться.

Мужчина не был злым, не был жестоким. Он искренне любил свою семью, он никогда не бил супругу. Но если кого-то приказывали устранить, он выполнял свою работу быстро и качественно.

Убить?

Значит, убьет. И эту тоже. Сказано – ни ядом, ни железом нельзя, ну так черным ведовством в могилу очень даже свести можно, ежели умеючи. А он умеет.

Устинья не поймет, за что ее?

И не важно!

Не надо было девочке лезть в игры взрослых людей, ой не надо! Ни к чему! А теперь уже поздно.

Берегись, Устинья Алексеевна. Сегодня еще не время, а вот как новолуние будет, так я тобой и займусь.

И мужчина покосился на клетку, в которой квохтала черная курица, деловито рылась в зерне. О своей участи она пока еще не знала. Впрочем…

Любую курицу рано или поздно зарубят. И эту тоже. Только для более возвышенных целей, нежели суп.

Возвышенная курица.

Ах, как это звучит!

И мужчина тихонько рассмеялся.

– Илюшенька, вечером приходи, куда и обычно.

Илья плечи расправил и заулыбался глупо.

Придет, конечно!

Как же к такой бабе да не прийти! Каждый день бегал бы, да вот горе – царь так часто занят не бывает. А ведь какая баба!

Гладкая, сочная, все при ней!

Хоть как ее крути, ни единого изъяна не найти! Хороша!

А царь ее без пригляда оставляет! И вообще… такой бабе настоящий мужик надобен!

Илья себя таким и считал.

Правда, последнее время ему было не слишком хорошо, голова кружилась иногда, подташнивало, кошмары снились. Но это ж бывает! Может, продуло где, а может, и съел чего-то не то. Вот и все.

Это не повод отказываться от такой женщины!

Придет он!

Обязательно!

– Боярышня! Смилуйся!!!

Такой вой несся над подворьем Заболоцких – собаки подвывали! На все голоса!

И было, было чему подвывать! Устинья, боярышня старшая, рвала и метала! То есть трясла испорченный сарафан и орала так, что ветки качались.

– Да ты хоть понимаешь, какой этот шелк цены?! Дура скудоумная! Тебя продать – дешевле выйдет!

– Не вели казнить, боярышня! Виноватая я!!!

Настасья выла вдохновенно. Завоешь тут, как жить захочется. Ведь правда, не для хорошего у нее кровь купили. Но… денег хотелось! Безумно!

За двадцать пять рублей из холопства не выкупишься, но на обзаведение хватит. А в деревне корова – кормилица. А лучше даже две коровы.

Боярышня все поняла, даже ее, дуру, пожалела. И Настасья старалась.

На крик и визг вышел боярин Заболоцкий. Зевнул, почесался…

Верка вчера постаралась на славу, так что был боярин в хорошем настроении. Благодушном даже.

– Ты чего орешь, Устя?

– Батюшка! Эта дура… эта дура… вели ее засечь!!! Посреди двора! Плетьми!!!

Отродясь боярин не позволял девкам у себя на подворье распоряжаться. Даже и дочери. Его то дело, кого засечь, кого продать! А бабы пусть за супом смотрят, им и того достаточно!

– Что случилось, Устя?

Устинья плевалась, как облитая водой кошка, но наконец до боярина дошел смысл трагедии.

Как же!

Строчка на сарафане не та, распарывать и перешивать придется! Когда до боярина дошло, он только что рукой не махнул:

– Тьфу ты! Я правда думал, что серьезное, а ты…

– Несерьезное?! Я в этом сарафане на смотрины пойти хотела!

Тут боярин призадумался, а Устя, видя, что он ищет решение проблемы, и подсказала:

– Убери ее, батюшка, с глаз моих долой! Видеть эту пакость не хочу!

Боярин на Настасью поглядел, вспомнил, как сам ее едва не прибил, да и рукой махнул.

– Я ее в деревню отошлю, дочь.

– Вот-вот! – рыкнула Устинья. – Замуж ее – и в деревню! Пусть там… с коровами! Такой шелк загубить! Дура криворукая, скудоумная!

Тут и Егор под руки подвернулся:

– Когда позволишь, боярин, слово молвить. Могу я Настьку отвезти. И коней заодно бы отогнать, Огонек себе копыто на мостовой разбил, его бы на луга, да и Дымка прихварывает…

Конями боярин интересовался живо. Ну и… когда так все складывается – почему нет?