– Вам, студентикам, играть не во что, – буркнул другой, отворачиваясь. – Ищите себе развлечений других. А нам семьи кормить.

Оля попыталась встрять, зажечь их своим пламенем:

– Но если молчать, так и будут давить! Надо же как-то…

– Молчи и работай, девка, – резко оборвал ее пожилой рабочий. – Нечего тут умничать. Уходите, пока беды не накликали. На вас и так шпики косятся.

Он был прав. Из-за угла административного здания за нами наблюдала пара невыразительных физиономий в кепках. Холодок пробежал по спине. Мы поспешно сунули пачку листовок ближайшим, разошлись в разные стороны, как тараканы от света. Успех здесь был призрачным. Страх витал плотнее заводского дыма.

Третий завод. Вечер. Невская застава. Ситценабивная мануфактура. Длинные, унылые корпуса. Гул станков затихал, сменяясь гомоном выплеснувшейся на улицу усталой толпы. Преимущественно женщины, подростки. Лица серые, изможденные, но глаза злые, наболевшие. Здесь работали за гроши, дышали краской и химикатами, хоронили здоровье за пару лет.

Мы действовали тоньше. Не кучковались. Николай шел вдоль потока, всовывая листовки в карманы фартуков, в руки. Шептал на ходу: «Прочти, сестра. Посоветуйся с подругами. Сила – в единстве». Оля подходила к группам молодых работниц, говорила тихо, страстно, о несправедливости, о детях, о которых некому позаботиться, если мать заболеет или ее выгонят. Ее слушали. Кивали. Брали листки, пряча их под одежду. Чижов, бледный как полотно, метался на периферии, раздавая остатки, его трясло от страха и переизбытка чужих эмоций.

Я наблюдал со стороны, слившись с тенью кирпичной стены. Энергия эгрегора била ключом. Каждый принятый листок, каждый заинтересованный взгляд, каждое шепотом произнесенное «Сила – в единстве!» – все это подпитывало меня, давало ощущение власти, контроля. Даже страх на Путиловском был частью этой подпитки – острый, как перец. Я видел, как Оля, окруженная женщинами, жестикулирует, ее глаза горят священным огнем апостола. Видел, как Николай ловко избегает подозрительного типа в кепке, растворяясь в толпе. Видел, как Чижов судорожно крестится, спрятавшись за угол. Работа идет. Слухи поползут. Должны.

Заводской гудок проревел последний, долгий, тоскливый звук. Толпа редела, растекаясь по темным улицам рабочих кварталов. Запах дешевой пищи, пота и отчаяния висел в воздухе. Пора было уходить. Я дал знак – едва заметный кивок головы в сторону Оли и Николая. Расходиться. Поодиночке. К общежитию.

Я выбрал путь потемнее, по узким, кривым переулкам, где фонари горели через один, а тени лежали густыми, непроглядными пятнами. Шаги гулко отдавались от замшелых стен. Эйфория от удачных моментов на Невской заставе еще теплилась внутри, подогреваемая эгрегором. Но чем дальше я уходил от шума проходной, тем явственнее нарастало другое чувство. Ощущение… присутствия. Не просто одиночества темной улицы. Чувство взгляда.

Я замедлил шаг. Прислушался. Только капанье воды с крыши где-то, да далекий лай собаки. Но чувство не уходило. Становилось острее. Холодным шипом под лопаткой. Я ускорился. Свернул за угол. Резко остановился, прижавшись спиной к холодному, шершавому кирпичу. Затаил дыхание.

Тишина. Гул в ушах от напряжения. Потом – шаги. Не гулкие, как мои, а осторожные, приглушенные. Один. Два. Пауза. Ближе.

Кровь ударила в виски. Энергия эгрегора сжалась внутри в тугой, горячий шар, готовый к выбросу, но не знающий направления. Кто?Шпик Седова? Проверяет, как я отрабатываю неделю? Или… они? Подполье? Откликнулись на наш сигнал?

Я рискнул выглянуть. Переулок, в который я свернул, был чуть шире. Напротив – глухая стена какого-то склада. Фонарь на углу отбрасывал желтый, расплывчатый круг света. И на самом краю этого круга, в глубокой тени подворотни, застыло нечто. Фигура? Сгусток мрака? Она не двигалась. Но я чувствовал этот взгляд. Пристальный, неотрывный. Выжидающий.

Я не видел лица. Не видел одежды. Только смутный, человеческий силуэт, сливающийся с чернотой арочного входа. И это было страшнее любой явной угрозы. Эта неопределенность. Эта слежка, ставшая явью.

Сердце колотилось, пытаясь вырваться из грудной клетки. Тук-тук-тук– но теперь это был не ритм часов, а дробь паники. Я вжался в стену, стараясь слиться с кирпичом. Что делать? Бежать? Кричать? Подойти? Но кто он? Друг? Враг? Вестник спасения или предвестник конца?

Фигура в подворотне не шевелилась. Она просто была. Наблюдала. И в этой немой неподвижности, в этом ожидании, была леденящая душу уверенность: игра вышла на новый виток. И ставки только что взлетели до небес.

Ледяная игла уже змеилась между моих пальцев, готовая выстрелить в черный провал подворотни. Сердце колотилось об ребра, как арестант о решетку кареты. Тук-тук-тук– не отсчет, дробь паники. Тень там была неподвижна, но чувствовалась– плотная, дышащая вниманием. Я вжался в шершавую кладку, каждый нерв натянут до звона. Бежать? Атаковать? Крикнуть? Горло пересохло.

– Эй! – хриплый окрик разорвал тишину переулка.

Фигура дернулась, шагнула резко вперед – не вглубь тьмы, а навстречу, прямо в желтое пятно света под чахлым фонарем. Не призрак подполья, не шпик в щегольском пальто. Рабочий. Тот самый, с ситценабивной мануфактуры. Лицо – скуластое, обветренное, под густыми нахмуренными бровями. Промасленная телогрейка, грубые ручищи, испачканные в чем-то темном. Он быстро оглянулся по сторонам, его взгляд дико метнулся к моей руке, где ледяной шип все еще пульсировал холодным сиянием.

– Не стреляй! Ради Бога! – прошипел он, поднимая ладони в жесте покорности. Голос – низкий, с хрипотцой, пропитанный тем же страхом, что висел в воздухе вокруг нас. – Свои! Я… я не шпик!

Вздох вырвался из меня, как стон. Разжал пальцы. Ледяная игла рассыпалась мельчайшей алмазной пылью, исчезнув в промозглом воздухе. Напряжение не ушло, но сменилось острым, колючим любопытством.

– Кто ты? – спросил я тихо, но так, чтобы каждое слово дошло сквозь шум крови в ушах. – Зачем следишь?

Он сделал еще шаг ближе, запах махорки, пота и заводской грязи ударил в ноздри. Его глаза, темные, умные, бегали по моему лицу, оценивая.

– Видел тебя там… у проходной. С девчонкой русой, что так лихо говорила. И с тем, бородатым. – Он кивнул в сторону, где скрылся Николай. – Видел, как листки суете. Слушал. Про кассы…

Он снова оглянулся, нервно сглотнул.

– У меня… у меня знакомый есть. Один. Он такие вещи… ценит. Организацию. Глаз острый. Сказал бы он тебе: дело ты затеял нужное. Опасное, да нужное.

Сердце екнуло. Отклик.Тот самый, на который я ставил. Но осторожность, въевшаяся в кости за эти недели, кричала:Ловушка? Провокация?

– И что же твой… знакомый? – спросил я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, даже слегка надменно. Лидер кружка, а не загнанный зверек.

– Хочет познакомиться, – выпалил рабочий. – Поговорить. Серьезно. Но не здесь. Не сейчас. – Он снова метнул взгляд в темноту переулка. – Жди весточки. Скоро. Место условное скажут. Через… ну, знаешь. Через обычные каналы. – Он многозначительно ткнул пальцем себе в висок. Мысли? Намек на какую-то условность?

Надежда, острая и сладкая, смешалась с леденящим страхом. Выход? Или вход в новую ловушку? – Ладно, – кивнул я коротко. – Жду. Но скажи своему знакомому – долго ждать не могу. Время… – Я не стал договаривать про сроки, но жест рукой, рубящий воздух, был красноречив.

Рабочий понял. Кивнул.

– Скажу. Держись, парень. – Он вдруг ухмыльнулся, криво, беззубо. – Лиха беда начало.

И, не прощаясь, развернулся и быстрым,крадущимся шагом растворился в темноте соседнего проулка, как будто его и не было.

Я остался один. Дрожь пробежала по спине – не от холода. От осознания. Сработало.Искра, брошенная в заводскую мглу, нашла сухую ветку. Но какая цена? Кто этот «знакомый»? Настоящий подпольщик? Агент Седова, играющий в сложную игру? И главное – успею ли я? Успею ли выйти на контакт, получить осязаемое для капитана, прежде чем «знакомый» или сама жизнь раскроют мою двойную игру?