Рабочая слободка встретила нас стеной серых, обшарпанных бараков, утонувших в сугробах и грязи. Запах – смесь выхлопных газов, дешевой водки, щей и немытого тела. У ворот завода толпились люди – мужики в промасленных телогрейках, женщины в потертых платках, подростки с одутловатыми лицами. Бастовали. Требовали. Ждали развязки. Наши студенческие шинели и сюртуки выделялись, как вороны среди галок. На нас смотрели с настороженностью, с недоверием, с тупой надеждой.

Демикин шагнул вперед, сгреб в охапку кисет с деньгами. Его голос, грубый и мощный, резал промозглый воздух:

– Братья! Сестры! Студенты Императорской Академии – с вами! Не оставим в беде! Кто чем может! – Он встряхнул кисет, звякнув жалкими монетами. – Это – первый шаг! Знак солидарности! Не бойтесь! Правда – за вами!

Его искренность, его напор сработали. Настороженность сменилась робким интересом, потом благодарными возгласами. К Демикину потянулись руки – не за деньгами сразу, а за рукопожатием. Николай и Вадим, воодушевленные, начали что-то горячо объяснять о правах рабочих, о Бакунине, о необходимости объединения. Чижов жался позади, роняя в снег листовки, которые мы успели напечатать на гектографе. Оля, преодолев страх, заговорила с группой женщин, ее тихий голос звучал убедительно в своей искренней жалости.

Я стоял чуть в стороне, наблюдая. Моя роль была – присутствовать. Поддерживать видимость единства. Внутри бушевал холодный восторг. Все шло по плану. Деньги переданы открыто, на глазах у десятков свидетелей. Разговоры о правах, о Бакунине – чистая крамола. Семена посеяны. Теперь ждать жатвы. Но Демикину было мало. Я видел, как он оглядывает толпу, как его кулаки сжимаются, как в глазах разгорается знакомый огонь фанатичного вдохновения. Он чувствовал силу момента. Им нужно было управлять.

Я подошел к нему, когда он оторвался от разговора с седым рабочим. Демикин был возбужден, его дыхание сбивалось.

– Иван, – сказал я тихо, с нарочитой озабоченностью, кладя руку ему на плечо. – Я вижу, о чем ты думаешь. Никаких маршей. Никаких демонстраций. Сегодня. Сейчас. Мы сделали достаточно. Больше – это уже петля на шею. Нашу и их. – Я кивнул в сторону рабочих.

Это был крючок. Прямой, грубый, но рассчитанный на его пыл, на его желание спорить со мной, на его потребность в немедленном, громком действии. Я назвал его тайную мысль – и запретил ее. Этого было достаточно.

Демикин резко обернулся, его глаза сверкнули гневом и… торжеством.

– Петля? – он фыркнул, сбрасывая мою руку. – Ты опять о своей осторожности, Грановский? Сегодня – день солидарности! Не денег одних! Духа! Мы должны показать им, – он махнул рукой на студентов и рабочих, – что мы – едины! Студенты и рабочие! Против общего врага! Молчание – это согласие с произволом! Пора заявить о себе громко! Пусть весь город услышит!

Он не слышал моих «предостережений». Он слышал только свое имя, зовущее к действию. Он вскочил на ближайший ящик из-под снарядов, возвышаясь над толпой.

– Братья рабочие! Товарищи студенты! – загремел его голос, привлекая всеобщее внимание. – Мы пришли не только с помощью! Мы пришли с поддержкой! Истинной! Не словом, а делом! Сейчас! Здесь! Мы пройдем вместе! От ворот завода – до самого Смольного! Покажем этим кровопийцам в мундирах и сюртуках хозяев – мы не рабы! Мы – сила! Сила единства! Кто со мной?! На мирный марш солидарности! За права! За справедливость!

Рев толпы был оглушительным. Рабочие, измученные, озлобленные, ухватились за этот крик как за спасительную соломинку. Студенты, Николай и Вадим, подхватили клич. Чижов съежился, будто желая исчезнуть. Оля в ужасе посмотрела на меня, ее глаза молили остановить безумие. Я лишь покачал головой, изображая бессилие. Внутри ликовал. Демикин загнал себя и всех в ловушку. Идеально.

Вдруг Демикин спрыгнул с ящика и резко направился к нам. Но не ко мне. К Оле. Его лицо было искажено не только революционным пылом, но и темной, животной ревностью. Он видел, как она смотрела на меня минуту назад.

– Ольга, – его голос был резким, как удар кнута. – Ты с нами? Или опять будешь слушать его осторожные советы? – Он кивнул в мою сторону с нескрываемым презрением.

Оля растерялась, покраснела.

– Иван, я… марш… это опасно…

– Опасно?! – он перебил ее, шагнув так близко, что она отпрянула. – А сидеть сложа руки и строить глазки тем, кто только и умеет, что трусливо оглядываться – не опасно?! Для души?! – Его взгляд, полный горечи и злобы, перешел с Оли на меня. В нем читалось: Она твоя?

Я встретил его взгляд. И в этот момент, глядя на его перекошенное от ревности и гнева лицо, на беспомощность Оли, я почувствовал нечто отвратительное и сладкое одновременно. Укол садистического удовольствия. Да, Иван, она смотрит на меня. А ты – всего лишь полезный дурак на пути к гибели. Мысль пронеслась, острая и ядовитая. И тут же – леденящий ужас. Этот холодный восторг от чужой боли, от унижения врага… Это был взгляд Седова. Его методы. Его сущность. Я моргнул, стараясь стереть с лица тень насмешки, заменив ее маской озабоченности.

– Демикин, хватит! – сказал я резко, но без злобы, больше для галочки. – Оля права. Но… раз уж решили, – я обвел взглядом воодушевленную, уже начинавшую строиться толпу, – то надо идти. Все вместе. И быстро. Пока не подтянулись городовые.

Демикин фыркнул, но отступил от Оли. Его внимание переключилось на организацию колонны. Он взял самодельное знамя – красную тряпицу, наспех пришитую к палке. Оля, все еще дрожа, встала рядом со мной. Ее плечо слегка коснулось моего. Я не отстранился. Ее страх был моей защитой.

Колонна тронулась. Нестройная, но шумная. Рабочие, студенты, женщины, подростки. «Долой произвол!», «Хлеба и правды!», «Солидарность!» – кричали первые ряды, подхваченные остальными. Демикин шел впереди, высоко неся свое «знамя», его фигура дышала фанатичной решимостью. Мы с Олей, Николай, Вадим и примкнувший к нам, как тень, Чижов – шли чуть сзади. Улицы окраины, обычно сонные и грязные, оживали. В окнах домов показывались испуганные лица. Слышались окрики. Где-то вдали завыла полицейская трещотка.

Мы прошли первый перекресток. Второй. Толпа росла, наливаясь гневом и отчаянной смелостью. Крики становились громче, требовательнее. Воздух вибрировал от напряжения. Я видел, как Демикин оборачивается, его лицо сияет торжеством. Его час настал.

Именно в этот момент, когда колонна, выйдя из узкой улочки, попыталась свернуть на более широкий проспект, ведущий в сторону центра, впереди раздался резкий, металлический скрежет. И гулкий, командный окрик, перекрывший шум толпы:

– Сто-о-ой! По распоряжению Градоначальника, сборище запрещено! Немедленно разойтись!

Металлический скрежет впился в уши, резкий, как нож по стеклу. За спиной толпы, на перекрестке, выросла стена. Не метафорическая. Реальная. Переплетение острых штыков, блестящих на тусклом свете фонарей, как чешуя стального змея. За ними – ряды серых шинелей, лица, застывшие в каменном равнодушии. И впереди – он. Петров. Его фигура, высокая и неподвижная, казалась вырубленной из того же гранита, что и тротуары Петербурга. Его голос, привычно глухой, сейчас гремел, налитый холодной властью:– Сто-о-ой! По распоряжению Градоначальника, сборище запрещено! Немедленно разойтись!