И почти одновременно, без паузы, грянул гром. Не раскат, а оглушительный, всесокрушающий удар, как будто небо разбилось о землю прямо над моей головой. Звук был физическим – он вдавил меня в грязь, прошелся обжигающей волной по коже, оглушил, выбил дыхание. Я инстинктивно присел, закрыв голову руками, сердце бешено колотилось где-то в горле. В ушах стоял пронзительный звон, смешанный с завыванием ветра.

Я поднялся, шатаясь. Глотал ледяной воздух, пытаясь прогнать комок страха и невесть откуда взявшейся горечи, застрявший в горле. Глядел на темный силуэт церкви, уже невидимый в кромешной тьме после вспышки. Даже этот мир… даже эти камни, взывавшие к Нему веками… оставлены, – пронеслось в голове сквозь звон в ушах. Мысль была не богохульной, а констатацией факта, холодной и тяжелой, как свинец. – Оставлены. Раз уж таким, как я, есть в нем место. Раз уж таким, как он, – я кивнул в сторону церкви, где сидел Забайкальский, – позволено осквернять алтари. И таким, как я, позволено предавать и убивать. Мир без хозяина. Без суда. Только буря. Только грязь. И золото, которое жжет карман.

Я плюнул, пытаясь избавиться от вкуса страха и этой горечи на языке, и снова пошел, согнувшись под напором ветра. Дорога превратилась в борьбу. Каждый шаг давался с усилием. Мелкая, колючая изморось наконец начала сеять из низких туч, тут же превращаясь в ледяные иглы на лице. Но настоящий ливень держался, копя ярость.

До общежития было еще далеко, через лабиринт грязных, плохо освещенных переулков рабочей слободки. Я уже миновал самые пустынные окраины, вошел в зону покосившихся двухэтажных бараков, когда небо наконец прорвало. Сначала редкие тяжелые капли, шлепавшие по грязи, по шапке, по лицу. Потом – стеной. Ледяной, ревущий, слепящий поток, обрушившийся с такой силой, что стало нечем дышать. Вода хлестала горизонтально, подгоняемая ураганным ветром, за секунды промочив сюртук насквозь, затекая за воротник, заливая глаза. Видимость упала до нуля. Фонари, редкие и тусклые, превратились в мутные желтые пятна в водяной пелене.

Бежать было бессмысленно. Я огляделся, вытирая лицо мокрой перчаткой. Свет! Тусклый, желтый свет в окне ближайшего строения, похожего на лабаз или кабак. Вывески не было видно, только смутный прямоугольник света в темноте и потоках воды. Убежище. Любое.

Я рванул к двери, едва различимой в стене, и ввалился внутрь, сбивая с ног клубы пара, вырвавшиеся наружу.

Контраст был оглушающим. Тепло – влажное, тяжелое, как одеяло, – обволокло меня. И запахи. Кислый, въедливый дух немытого человеческого тела, пропитавший дерево стен и скамеек. Еще более кислый, хмельной запах дешевого пива. Табачный дым – густой, сизый, висящий слоями под низким, закопченным потолком и режущий глаза, заставляющий их слезиться после уличной тьмы. Гул голосов – хриплых, пьяных, перекрывающих грохот ливня по крыше. Где-то хрипела гармошка, играя бесшабашную, тоскливую плясовую, заглушаемую смехом и криками.

Я остановился у входа, отряхиваясь, снимая промокшую шапку. Вода ручьями стекала с меня на грязный, липкий от пролитого пива и чего-то еще пол. Несколько пар глаз скользнули по мне из полумрака – безразличные, пьяные, настороженные. Здесь собралось человек двадцать – грузчики, рабочие, подозрительные типы в стоптанных сапогах и мятых картузах. Все мокрые, пропахшие потом, махоркой и безысходностью. Буфетная стойка в углу, за ней – здоровенный бородач в засаленном фартуке, с лицом, напоминающим сплющенный кусок глины. Он лениво протирал кружки грязной тряпкой.

Гром грохнул снова, уже прямо над крышей. Здание содрогнулось. Кто-то за столом выругался матом. Кто-то засмеялся пьяным смехом. Гармошка завыла громче.

До общежития в такую погоду – как до луны. Я подошел к стойке. Бородач поднял на меня маленькие, свиные глазки.

– Мокрый, – буркнул он констатацией факта.

– Вижу, – ответил я. Голос был хриплым от холода и ветра. – Дайте чего… согреться. Крепкого.

Он кивнул, без энтузиазма, и развернулся к полкам с бутылками. Выбор был невелик. Он достал одну – без этикетки, с мутным стеклом и какой-то бурой жидкостью внутри. Поставил передо мной граненый стакан, не первой чистоты.

– Водка. Своя. Крепкая, – пояснил он, отвинчивая жестяную пробку. Запах ударил в нос – резкий, сивушный, с оттенком жженой резины.

Он наклонил бутылку. Жидкость, густая, маслянистая, темно-желтого цвета, с пузырьками воздуха, полилась в стакан. Она наполняла его медленно, словно нехотя. Бородач долил до самого края, поставил бутылку на стойку. Капля скатилась по стеклянному ребру стакана и упала на дерево.

– Пятнадцать копеек, – проскрипел он.

Я достал из кармана промокшие кредитки, вытащил одну, бросил на стойку. Он небрежно сунул ее в ящик под стойкой, не проверяя. Его внимание уже переключилось на нового посетителя, ввалившегося с улицы в облаке пара и ругани.

Я остался наедине со стаканом. Он стоял передо мной, полный до краев этой мутной, подозрительной влаги – обещание забвения, пусть и краткого, пусть и ядовитого. Водка. Не пиво, не вино. Огонь для ледяной пустоты внутри. Для промокшей до костей плоти. Для мыслей о Забайкальском, о новых «настоящих» людях подполья, о Седове, о Николае с его окровавленным обрубком, о пустых глазах Анны, о Чижове, упавшем с зеленой липкой дырой в спине. Для этого кабака, для воя бури снаружи и пьяного угара внутри. Для мира, оставленного Богом, где место нашлось всем – и паукам, и предателям, и жалким пьяницам, пытающимся согреться ядом у грязной стойки.

За окном бушевала гроза. Внутри, в груди, бушевала другая. Я взял стакан. Стекло было холодным, влажным от конденсата. Я поднял его. Запах сивухи ударил в нос с новой силой. Пепел и золото, – мелькнуло в голове. Все превращается в пепел. Или в эту вот желтую горечь.

Я пригубил. Огонь хлынул в горло, обжигая, прогоняя на миг ледяную пустоту, оставляя после себя долгое, горькое послевкусие и тлеющий жар где-то в глубине. Единственное тепло в этом промозглом, брошенном мире.

Жидкий огонь сивухи прокатился по горлу, оставив за собой волну тошнотворного жара и долгое, горькое, химическое послевкусие. Я поставил стакан на липкую от пива и неизвестно чего стойку. Тепло, грязное и влажное, обволакивало, как парная тряпка. Глаза щипало от едкого табачного дыма, висевшего слоями под низким потолком, пропитанным копотью и годами человеческих испарений. Он смешивался с кислым запахом мокрой шерсти, прокисшего пива и немытого тела – запахом отчаяния, запертого в четырех стенах. Где-то хрипела гармошка, выбивая бесшабашную, но безнадежно фальшивую плясовую. Голоса пьяниц сливались в гулкий, бессмысленный рокот, прерываемый взрывами матерного хохота или внезапными перепалками. За окном бушевала стихия: ливень хлестал по стеклам, ветер выл в щелях, гром грохотал, заставляя дребезжать посуду на стойке и на миг приглушая кабацкий шум. Каждый раскат отдавался в груди тяжелым ударом, напоминая о том крошечном, оглушенном существе, каким я был снаружи, под разверзнутым небом.

Я пригубил еще раз. Больше. Огонь сивухи пытался прожечь ледяную пустоту внутри, заполнить ту зияющую пропасть, где когда-то, может быть, обитало что-то похожее на совесть или просто на человеческую теплоту. Но огонь был фальшивым. Он обжигал слизистую, туманил сознание на мгновение, но пустота оставалась. Она лишь заполнялась хаотичными, тяжелыми образами, всплывающими из мрака, как дохлая рыба в мутной воде.

Николай .Землисто-серое лицо, испарина на лбу, страшный, туго перебинтованный обрубок плеча. Хрип, похожий на предсмертный храп гармони. Анна. Каменная маска. Глаза – сухие колодцы, на дне которых тлеет ледяной огонек нечеловеческой воли. Взгляд-скальпель, режущий до кости. "И что?" Немой вопрос, висящий в спертом воздухе квартиры Марфы. Седов. Щелочки глаз во льду. Методичный шорох купюр в гробовой тишине. "Цифры, Грановский. Меня интересуют цифры." Забайкальский. Жалкая фигурка, сидящая на оскверненном алтаре, как жаба на камне. Желтые зубы в подобии улыбки и "Хочу кое-что рассказать вам, Григорий... Вы теперь в деле. По-настоящему." Новые люди. Новая паутина. Василий Чижов. Зеленое, липкое заклятие в спину. Падение. "Когда выносили добычу... Нас нагнали…" Ложь. Гладкая, отполированная ложь. Комок грязных денег на столе. Золото в кармане. Жалкие остатки, жгущие бедро. Пустота за пазухой.