Мне было все равно. Пустота и усталость, теперь сдобренные странным холодком медальона на груди и остатками сивухи в крови, навалились неподъемной тяжестью. Я не стал зажигать свет. Скинул промокший сюртук, бросил на единственный стул. Стянул сапоги. Рубаху… не стал снимать. Не стал снимать и медальон. Он висел на шее, холодный и чуждый, как инородное тело, но снимать его… не хотелось. Боязно было.

Провалился на узкую, жесткую койку. Солома хрустнула под худым матрасом. Запах плесени и сырости заполнил ноздри. Капли в банку: тух… тух… тух… Ритм последних капель уходящей ночи. Последних капель той бури, что принесла… что? Вестника? Безумца? Самого Демиурга в образе бродяги?

Мысли расплывались, теряли очертания. Образы всплывали и тонули в черной воде: каменная маска Анны… ледяные щелочки глаз Седова… жалкий Забайкальский на алтаре… зеленое заклятие в спину Чижова… и его… Сидорку… с его мутными, вдруг прозрачными глазами… "Держись… своей искры..."

Медальон холодным пятном давил на грудину. Холод проникал внутрь, смешиваясь с остатками жара сивухи, с пустотой, со страхом. Мир погас. Сознание провалилось в бездну. Я заснул. Тяжело. Без сновидений. С холодной печатью тайны на голой коже.

Сон был черной бездной, без сновидений, без дна. Я проваливался в нее, утягиваемый тяжестью медальона на груди и свинцовым грузом усталости. Проснулся резко, от стука – капли в банку под протекшей крышей: тух… тух… тух… – методичные, как шаги часового под окном. Серый, унылый свет пробивался в щель между грязными занавесками. Утро. Холодный, промозглый воздух каморки пробирал до костей, пахнул сыростью и пылью. Медальон был теплым от тела, но его форма, круглая и с чужим узором, давила на ребро, напоминая о ночном чуде, о бродяге-призраке, о словах, врезавшихся в память острее сивухи.

Злой кузнец. Вкованная искра. Дождь-душитель. Мысли накатывали, как волны тошноты. Уроборос. Снисхождение… чего? Я провел ладонью по лицу, пытаясь стереть остатки тяжкого забытья. Рука наткнулась на холодный металл под рубахой. Отдернул пальцы, будто обжегся. За такой медальон… Мысль завершилась сама собой, ледяным приговором. Вешать. Без разговоров.

Надо было двигаться. Жизнь – вернее, ее жалкая имитация – требовала присутствия. Академия. Лекции. Маска нормальности. Я встал, костяшки ныли, голова гудела пустотой. Одевался механически, ощущая каждое прикосновение грубой ткани к телу, каждое движение медальона под рубахой. Он был там. Реальный. Осязаемый. Знамение из вонючего кабака, из ночи, растворившейся без следа, как тот Сидорка. Гроза прошла, оставив после себя лишь мокрые крыши да этот странный холодок под сердцем.

Дорога до Академии Магических Искусств и Наук пролегала через еще сонные улочки. Воздух был свеж, выстиран вчерашним ливнем, но холоден и тосклив. Туман, легкий, молочный, стлался по мостовой, цепляясь за подолы редких прохожих, за углы домов. Он скрадывал звуки, делал мир призрачным, ненастоящим. Солнце, если и было, пряталось за плотной завесой низких серых туч. Казалось, сам город не проснулся до конца, затаился в этом сыром полумраке. Я шел, и медальон отдавался легким постукиванием о грудину при каждом шаге, ритмичным напоминанием о тайне, которую я носил на себе, как клеймо.

Академия встретила привычным гулким полумраком коридоров, запахом старого дерева, воска и пыли вековых фолиантов. Студенты сонно брели на лекции, их голоса звучали приглушенно, как под водой. Мои мысли были далеко. Не здесь.

Лекция Варламова по Теории Магических Полярностей. Профессор, добродушный, с вечно живыми глазами за толстыми стеклами очков и седой бородой клинышком, был моим формальным покровителем. Он верил в мой «потенциал», еще не разбитый жизнью о камни подполья и предательства. Сегодня он говорил о взаимодействии стихийных потоков, о точках резонанса, рисовал мелом на доске изящные схемы, напоминавшие… напоминавшие тот узор в центре уробороса. Я вздрогнул, впиваясь взглядом в белые линии. Нисхождение? Схождение? Но схемы Варламова были чистой механикой, математикой сил. Там не было места… смыслу. Той жуткой метафизике, что веяла от медальона. Я ловил слова профессора краем сознания, кивал, когда он обращался ко мне с вопросом, видя мою рассеянность, но его доброжелательная улыбка лишь усиливала чувство вины и отчуждения. Я сидел среди этих юношей, греющих скамьи, а сам был чужим. Осколком, занесенным сюда из другого, грязного и опасного мира. И медальон ждал под рубахой.

Потом – История Магии. Профессор… как его? Бледное, невыразительное лицо, монотонный голос, сливающийся с гулом вентиляции. Он бубнил о законодательных актах Екатерины II относительно цеховых алхимиков. Пыль времен оседала на души. Я смотрел в окно. Туман рассеялся, но небо оставалось низким, свинцовым. Голые ветки деревьев во дворе Академии чертили на нем уродливые каракули, как бы пародируя стройные схемы Варламова.Злой кузнец ковал мир… Мысль всплыла сама собой. И Академия – его творение? Эти законы? Эти лекции? Все – часть кривой, злобной поделки? Медальон казался тяжелее. Холод его металла проникал сквозь ткань. Я ловил себя на том, что пальцы непроизвольно тянутся к тому месту на груди, где он лежит. Отец Игнатий… Он знает. Он читал лекцию о ересях. Он мог бы… Но нет. Пойти к нему? Спросить о гностиках, о символах? Это все равно что прийти в Охранное отделение и спросить про подпольные кружки. Он добрый, но ортодокс. Строгий блюститель чистоты веры и магической доктрины. Один неосторожный вопрос – и подозрение падет. А подозрение – это свет прожектора Седова. Слишком опасно. Невозможно.

Звонок, разрывающий монотонный голос профессора, прозвучал как освобождение. Я выскочил из аудитории первым, не оглядываясь. Надо было искать ответы самому. Библиотека. Старинное, мрачноватое здание в глубине академического сада, с высокими потолками и вечным полумраком. Запах кожи, пыли и тайны.

– Закрытый отдел? – переспросил пожилой библиотекарь с лицом, похожим на высохшую пергаментную грамоту. Он смотрел на меня поверх очков, оценивающе. – По какому вопросу, молодой человек?

– Символика… – я попытался сделать вид заинтересованного исследователя. – Древние, дохристианские символы. В частности… змеиные мотивы. Уроборос, его вариации…

Библиотекарь покачал головой, водя костлявым пальцем по толстой инвентарной книге.– Материалы по неортодоксальной и запретной символике, особенно связанной с… эзотерическими культами поздней античности и раннего христианства… – он произнес это с явным неодобрением, – …находятся в Спецхране. Доступ только по письменному ходатайству профессора и с разрешения Ректората. Для серьезных научных изысканий.

Мое сердце упало.

– А что-то… менее закрытое? Обзорное? По истории… ересей, например?

Библиотекарь скривил тонкие губы.

– Есть труд профессора Смирнова «Очерки истории христианских отклонений от догмата». Довольно… поверхностный, но для общего ознакомления. Прикажете заказать? Ждать час.

«Очерки отклонений». Это звучало как насмешка. Сухое перечисление осужденных учений без глубины, без понимания той страшной правды, что могла скрываться за ними. Как Сидорка против отца Игнатия. Я представил себя, листающего эту скучную книгу в читальном зале, в то время как медальон жжет кожу под рубахой. Бесполезно.

– Нет, спасибо, – пробормотал я. – Я… подумаю.

Я вышел из библиотеки, чувствуя себя загнанным в угол. Знание было рядом, запертое в спецхране, как в тюрьме. А я был снаружи, с ключом-загадкой на шее, но без права войти. Разочарование, смешанное с тревогой, сжало горло. Тупик. Академический, чистый тупик.

Я вышел за ворота Академии, на набережную канала. Холодный ветер с воды пробирал сквозь сюртук, трепал волосы. Небо по-прежнему было тяжелым, серым. По воде медленно ползли баржи, издавая унылые гудки. Я зашагал без цели, просто чтобы двигаться, чтобы ветер выдул из головы академическую пыль и чувство бессилия. Улочки здесь были тихие, солидные, обстроенные домами в стиле ампир, но сегодня их строгая красота казалась мне бутафорией, декорацией к чужой пьесе. Я думал о медальоне, о его холодном прикосновении, о том замысловатом узоре, который, казалось, звал куда-то, сулил ответы, но вел в бездну. Куда идти? К кому обратиться? Забайкальский? Но он – паук в своей паутине, ему не до древних символов. Седов? Смешно.