Я не стал ждать. Не стал думать. Рванул в сторону, не к своим, не к Анне или Николаю – в противоположный конец проезда, туда, где была поднята моя гранитная пробка, перекрывавшая выход. К Николю я не пошел. Он был обречен. Анна с Семеном – тоже. Оля… прости.

Бежал, спотыкаясь о булыжники, о труп лошади, чувствуя, как тяжесть денег бьет по ребрам при каждом шагу. Сзади – не выстрел. Не заклинание. Тихий свист. Что-то пронеслось в сантиметре от уха, разрезая воздух с ледяной точностью. Я не оглядывался. Пригнулся ниже, нырнул под нависающий край гранитной плиты, которую сам же и поднял. Выкатился на свободу, в относительно открытое пространство верфи.

Воздух здесь был не легче – все та же вонь мазута, гнили и страха. Но здесь не было его. Антимага. Его пузыря пустоты. Пока.

Я бежал. Не по дорожкам. По грязи, по лужам талого снега, черным и маслянистым, через кучи ржавого лома, мимо зияющих черных проемов цехов. Сзади, из проезда, донесся новый взрыв криков, выстрелов. Заключительный акт. Развязка. Без меня.

Город встретил меня не ласково. Переулки Охты – кривые, грязные, пропахшие помоями и безнадегой. Я бежал, потом перешел на быструю, неровную рысь, потом на шаг, спотыкаясь, хватая ртом липкий, отравленный воздух. Каждый звук за спиной – скрип телеги, лай собаки, хлопок двери – заставлял сердце лезть в горло. Хвост? Филера? Антимаг? Обернуться – смерти подобно. Но и не обернуться – тоже.

Тени на стенах казались подозрительными. Фигуры в проемах подворотен – замершими в засаде. Мозг, разогретый адреналином и предательством, рисовал врагов на каждом шагу. Я петлял. Сворачивал в темные арки, замирал, прислушиваясь к стуку собственных сапог по булыжнику, потом рвался дальше. Рука все время лежала на груди, под сюртуком, прижимая пачку кредиток – твердый, спасительный комок, единственный смысл всего этого ада. Деньги. Кровь. Смерть Чижова. Отрубленная рука Николая. Студенты на крышах... Цена.

Ноги сами несли меня куда-то. Не к общежитию. Не к прежним убежищам. Инстинкт гнал прочь от Охты, к центру, к хоть какой-то иллюзии безопасности. Туда, где был свет, люди, где можно затеряться. Квартира Оли. Тихий переулок у Сенной. Последнее место, куда они станут искать. Надеяться. Пока.

Я шел уже давно. Солнце, никогда толком не показывавшееся, окончательно спряталось, уступив место ранним, грязно-лиловым сумеркам. Фонари зажигались редкими, больными желтыми точками. По улицам сновали извозчики, спешили прохожие с озабоченными лицами. Обычная жизнь. Которая теперь казалась чужой, бутафорской, как декорации в театре.

Я свернул в знакомый переулок. Узкий, темный. Воняло кошками и жженым сахаром. Дом. Трехэтажный, облупленный. Ее окно – на втором этаже. Занавеска. Светился ли там огонек? Не разглядеть. Главное – тихо. Ни подозрительных теней у подъезда. Ни замерших фигур.

Я остановился у входа, прислонившись спиной к холодной, шершавой штукатурке. Сердце колотилось, как молот в наковальне. В горле пересохло. Каждая мышца дрожала от усталости и нервного срыва. В карманах – деньги, добытые кровью. В голове – лицо Чижова в последний миг. Его немой вопрос. И серые, пустые глаза антимага, видевшие меня насквозь.

Вдох. Выдох. Еще раз. Нужно успокоиться. Нужно войти. Сказать... что сказать? Что-нибудь. Что угодно.

Я оттолкнулся от стены и потянул на себя тяжелую, скрипучую дверь подъезда. Темнота и запах капусты, керосина и пыли. Лестница вверх. Каждый шаг отдавался гулко в тишине. Вот и ее дверь. Знакомая, потертая краска.

Я поднял руку. Замер. За этой дверью – спасение? Или последняя ловушка? Тишина. Только стук собственного сердца в висках, громкий, как барабан. И память. Туман на верфи, развеивающийся за моей спиной, открывая все грехи. Все трупы. Все предательство.

Кулак опустился на дверь. Три раза. Тупые, глухие удары в тишине подъезда.

Дверь открылась не сразу. Секунду, другую за ней царила тишина, густая, настороженная, как перед грозой. Потом щелкнул засов, и створка отъехала на цепочке, ровно на ширину лица. В щели мелькнул глаз – огромный, темный, с опухшими веками. Олин глаз. В нем не было страха. Было что-то хуже: пустота, смешанная с глухим, леденящим ужасом, который уже перестал быть острым и превратился в фоновый шум существования.

– Гриша… – ее голос был хриплым шепотом, как скрип несмазанной двери.

– Я, – выдавил я из себя, стараясь, чтобы голос звучал тверже, чем дрожали колени. – Один.

Цепочка упала, дверь распахнулась. Я шагнул в знакомый полумрак прихожей, и волна запахов ударила в нос, как кулаком: едкий дух карболки и какой-то травяной горечи, сладковато-приторный запах гниющей плоти, вонь дешевого керосина и подгоревшей каши. Воздух был спертый, тяжелый, пропитанный стонами и отчаянием.

Квартира Олиной тетки Марфы была крошечной: прихожая, сразу переходящая в кухоньку, и одна комната. Сейчас все пространство казалось еще меньше, сдавленным гнетом произошедшего. В дверном проеме кухни маячила сама Оля, в засаленном переднике, с лицом, осунувшимся за несколько часов до скелета. Она мешала что-то в кастрюльке на печке, движения автоматические, лишенные смысла. Ее глаза, опухшие и красные, скользнули по мне, не выражая ничего, кроме усталости до самого дна души.

В комнате, на единственной широкой кровати, лежал Николай. Вид его заставил сжаться что-то внутри. Гигант, каменная гора нашего кружка, был сломан. Лицо землисто-серое, испарина блестела на лбу и щеках. Дыхание – хриплое, прерывистое, как у мехов разбитой гармони. Левое плечо… Там, где была рука, теперь торчал уродливый, туго перебинтованный обрубок. Бинты, и без того серые, пропитались темными пятнами – сукровицей и зеленоватой жижей зелий. Запах гниющей плоти шел именно оттуда. Анна сидела на табурете у изголовья. Не держала его за руку – той руки не было. Она просто сидела, прямая, как штык, ее обычно бесстрастное лицо было высечено из того же серого камня, что и лицо Николая. Только в глазах, сухих и невероятно усталых, горел крошечный, ледяной огонек – огонек нечеловеческой воли, заставляющей держаться, когда все рухнуло. Она смотрела не на Николая, а куда-то в стену, сквозь нее.

Тишину разорвал только хриплый вдох Николая и бульканье каши на кухне.

Я закрыл дверь, щелкнул засовом. Звук гулко отдался в тишине. Все взгляды – Олин из кухни, Аннин со стула, даже полубессознательный взор Николая – медленно, тяжко переместились на меня. Ни радости. Ни облегчения. Только вопрос. Немой, висящий в спертом воздухе: И что?

Я сбросил промокший, пропахший гарью и грязью сюртук на скрипучий стул в прихожей. Под ним – замасленная рубаха, тоже не первой свежести. Из внутреннего кармана сюртука я вытащил то, ради чего все затеялось. Не мешок. Не пачки. Комок. Бесформенный комок смятых, перепачканных бурыми пятнами, слипшихся кредитных билетов. И несколько золотых империалов, выпавших из комка и звякнувших на пол, покатились к ножке стула. Я нагнулся, подобрал их. Холодный металл обжег пальцы.

Шагнул в комнату. Бросил комок денег и империалы со звоном на единственный свободный угол стола, заваленный пузырьками зелий, окровавленными бинтами и кружкой с недопитым мутным чаем.

– Вот, – сказал я. Голос звучал чужим, громким в этой гробовой тишине. – Наше влияние. Наша сила.

Оля замерла в дверях кухни, половник в руке. Анна медленно перевела взгляд с стены на деньги, потом на меня. Ее взгляд был как скальпель. Николай хрипло закашлял, его тело дернулось на кровати. Анна, не меняя выражения лица, положила холодную ладонь ему на лоб – жест скорее успокоительный для себя, чем для него.

– Сила… – прошепелявила Оля. В ее голосе не было вопросительной интонации. Была пустота. – Василий… Где Василий?

Вопрос повис в воздухе. Анна неотрывно смотрела на меня. Николай затих, его единственный глаз, другой был закрыт опухолью, уставился в потолок, но я чувствовал – он слушает. Всеми порами своего израненного тела.