Холодный воздух вонял гарью, снежной грязью и чем-то кислым, что несло от каналов. Я стоял на Гороховой, спиной к желтому, выжигающему глаза свету окон второго этажа, и втягивал эту вонь, как утопающий – глоток воздуха. Каждый вдох обжигал легкие, вытесняя формалиновую стерильность кабинета №37, но не мог выжечь изнутри ледяное прикосновение взгляда Седова. Не разочаруйте меня. Последствия… вы их уже видели. Слова висели в ушах, сливаясь с гудящим в костях гулом генераторов из-под земли. Неделя. Семь дней. Песчинки в песочных часах, перевернутых рукой капитана, сыпались с неумолимой скоростью. Тук-тук-тук – отбивало сердце, но теперь этот ритм был не отсчетом к казни, а дробью солдатского сапога по мостовой, преследующей меня.

Нога не болела. Тело было натянуто, как струна, наполнено странной, чуждой энергией. Эгрегор. Мой маленький, ворованный источник. Его тепло пульсировало под ребрами, тупым, настойчивым жаром, пытаясь согреть ледяной комок страха, сжавшийся в животе. Он давал ясность – почти болезненную, – но не давал ответа. Только подчеркивал безвыходность. Пять новобранцев. Станок Оли. Ритуалы Чижова. И – «Вечный Покой». Тупик. Я знал контору. Знакомый запах ладана, воска и чего-то тяжелого, спертого – запах смерти, замаскированный под благопристойность. Знакомый гроб, холодное дерево под спиной, леденящий ужас, когда я, затаив дыхание, лежал под крышкой, прижав к груди украденную книгу в коленкоровом переплете, а чьи-то шаги гулко отдавались в полупустом зале. Знакомо было и чувство победы, когда я сунул эту книгу под бесстрастный ледяной взгляд Седова. Вот, капитан. Доказательство. Канал.

Но это было все. Книга. Без имени. Без лица. Без цепочки. Как будто она материализовалась в гробу сама собой. Кто принес? Кто принял? Кому предназначалась? Контора была лишь дверью. Запертой наглухо. И ключа у меня не было.

Я зашагал, не разбирая направления. Ноги сами несли меня прочь от Гороховой, в лабиринт знакомых и чужих улиц. Снег, смешанный с грязью, чавкал под сапогами. Фонари бросали на тротуары длинные, искаженные тени. Петербург сжимался вокруг, как гигантская, промерзшая ловушка. Энергия эгрегора толкала вперед, требовала действия, но куда? Кружок вышел на «Вечный Покой»? Мысль вертелась навязчиво. Нет. Не мы. Нас вывели.

Кто? Кто протянул Алисе эту ниточку? Чей шепот довел ее до порога похоронного бюро на окраине города? В памяти всплыл ее образ – резкий, как удар ножом. Не лицо даже – запах. Тяжелые, дурманящие духи с нотой орхидеи, которые она любила. Запах роскоши и тайны, окутывавший ее, как вуаль. И этот взгляд – оценивающий, знающий себе цену, всегда чуть свысока. Она знала Петербург, знала людей. Она была магнитом для опасных связей. Преподаватели? Кто из них мог быть тем самым куратором? Старый Бартенев с его тихими манерами и библиотекой необычных книг, спрятанной за ширмой с китайскими драконами? Или резкая, как сталь, Зинаида Федоровна с кафедры артефакторики, чьи лекции о подавлении вольной магии, по словам Оли, всегда звучали как скрытый призыв к бунту?

Нужно было копать. И копать быстро. Я свернул в подворотню, ведущую к заднему входу Академии. Тень здесь была гуще, запах помоек – острее. В кармане сюртука лежал ключ от черного хода в артефакторий. Чижов. Он мог знать. Или не знать. Но спросить надо. Он был рядом с Алисой в последние недели, дрожал как заяц, но был рядом.

Нашел его в полутемной аудитории для практических занятий по метафизике следов. Он сидел за столом, уткнувшись в разлинованный лист, испещренный дрожащими символами – стилизованными кулаками, цепями, кругами с точками. Его пальцы были в чернилах, волосы всклокочены, а глаза, поднятые на меня, отражали привычный ужас, смешанный с чем-то новым – напряженным любопытством.

– Григорий? – Он вскочил, чуть не опрокинув склянку с тушью. – Я… я работал над символами для печати. Для воззвания. Оля просила… – Он замялся, его взгляд скользнул по мне, задержался на мгновение дольше обычного. Я чувствовал его метамагическую щупальце – робкое, дрожащее, будто изучающее меня внутренним взором, – пытавшееся коснуться той самой ауры, что, как он подозревал, вибрировала вокруг меня. Он быстро отвел глаза, сглотнув.

– Садись, Вася, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, по-деловому. Я присел на соседний стул, ощущая холод дерева даже сквозь сукно. – Не о символах. О другом. «Вечный Покой». Помнишь, как мы… как Алиса вышла на эту контору? Кто ей подсказал? Кто был связным?

Его лицо исказилось от искреннего недоумения, смешанного со страхом, что его заподозрят в утаивании.

– Я… я не знаю, Григорий. Честное слово! Ливен… она была скрытной, ты же и сам знаешь - просто сказала однажды после собрания: «Есть точка.». И все. Никто потом не ходил, не смотрел…

Он был чист. Глаза не лгали. Только страх и растерянность. Тот самый страх, что мешал ему до конца поверить в «общий» эгрегор, но и мешал задать вопросы. Удобно. Но сейчас бесполезно.

– А преподаватели? – настаивал я. – С кем из них она общалась особенно? Кто мог… знать о таких вещах? Бартенев? Федорова? Да хоть отец Игнатий

Чижов замотал головой, чуть не сбивая очки.

– С Бартеневым она спорила о символизме… на семинарах. А Зинаида Федоровна… та даже не замечала Алису, кажется, даже не знала её. Нет… я не помню ничего такого. Она была… осторожна. Со всеми. – Он замолчал, потом робко добавил: – Может… может, не из Академии? Может, кто-то со стороны? Знакомый ее… светский?

Раздражение, острое и бесплодное, кольнуло под ложечкой. Эгрегор ответил едва заметным усилением пульсации – как будто подгонял. Я встал.

– Ладно, Вася. Продолжай работу. Символы должны быть сильными. Четкими. Чтобы горели в глазах.

– Да, Григорий! – Он кивнул с лихорадочной готовностью, но в его взгляде, когда я повернулся уходить, мелькнуло что-то… аналитическое? Осторожный взгляд исследователя, утыкающийся мне в спину. Он чувствует. Ищет щель в фасаде. Мысль была как укол. Опасная щель.

Я вышел на улицу. Сумерки сгущались, превращаясь в раннюю, сырую ночь. Фонари зажглись, их желтые пятна дрожали в промозглом тумане, поднимающемся от Невы. Я шел без цели, ноги мерзли в промокших сапогах, пальцы коченели в перчатках. Мысли кружились, как снежинки в свете фонаря, бессвязные, бесплодные. Алиса. Бартенев. Федорова. «Вечный Покой». Гроб. Книга. Седов. Его пальцы-пауки на полированном столе. Неделя. Тупик. Абсолютный, глухой тупик. Кружок рос, но был слеп и беспомощен в этом деле. Они могли верить, клясться, печатать воззвания – но найти иголку в похоронном бюро? Нет. Это была не их стезя. Моя. Агента Седова. Предателя. Выживальщика.

Толпа на Невском проспекте поглотила меня. Шум экипажей, крики извозчиков, смех, обрывки разговоров – все слилось в оглушительный, бессмысленный гул. Я шел сквозь этот гул, как сквозь толщу воды, невидящий, глухой. Энергия эгрегора горела внутри, но не находила выхода. Она требовала действия, веры, подпитки – а я был пуст. Пуст и загнан в угол. Как выйти на них? Как? Вопрос бился о череп, как пойманная муха. Кто они? Призраки. Тени.

И вдруг, как озарение, пронзившее туман отчаяния, мысль ударила с ледяной ясностью. Простая. Опасная. Безумная.

Если подполье вышло на кружок через Алису… то почему бы ему не выйти снова? Но Алисы нет. Но есть кружок. Есть я. Григорий Грановский. Лидер. Тот, кто поднял знамя после ее гибели. Тот, кто растет. Кто уже представляет угрозу? Или… интерес?

Я остановился как вкопанный посреди людского потока. Какой-то господин в бобровой шубе буркнул: «Ослепли?», толкнув меня плечом. Я не почувствовал толчка. Мысль обрастала плотью, деталями, обретая жуткую логику.

Они вышли на нас, когда мы были слабы. Начинающими. Когда у нас был только страх и смутные мечты. Теперь у нас больше. Люди. Станок. Решимость. Они должны знать. Если они следят за академической почвой, за брожением умов – они знают о нас. Знают о кружке Грановского. Они вышли однажды. Значит, могут выйти снова. Но как ускорить? Как заставить их проявиться? Как крикнуть в темноту: «Вот мы! Здесь! Достойные внимания!»?