– ...И потому, – гремел ректор, – в сей знаменательный день призываю всех вас, юные дарования России, хранить верность заветам предков, свято блюсти дисциплину и устав, дабы силой Знания и Чистотой Веры преумножать славу Империи! Да здравствует Государь Император! Да здравствует Российская Империя! Да здравствует Императорская Академия Магии!

– Ура-а-а! – рявкнула толпа хором, но звук был вымученным, ритуальным. Несколько искренних возгласов потонули в общей казенщине. Корф кивнул, удовлетворенный, и, сопровождаемый деканами, скрылся с балкона. Официальная часть закончилась.

Мгновение тишины – и площадь взорвалась. Как плотину прорвало. Музыканты, где-то сбоку, грянули бравурный марш. Кто-то пустил в небо фонтан искр. Запах глинтвейна, жареных орехов и дешевых духов смешался в густую праздничную атмосферу. Студенты смеялись, обнимались, образовывали хороводы, пусть и неуклюжие. Артём, забыв про ректорскую речь, снова засиял.

– Ну вот! Церемоний-то отгремела! Пора и в дело вступать! Гриш, Юль, пошли к теплицам! Там уже, наверное, наш народ огонь разводит! Каштаны мои ждать не будут! – Он уже толкался, пробивая путь сквозь густеющую толпу.

Мы двинулись за ним, с трудом пробираясь сквозь веселящуюся массу. Давка усилилась. Кто-то толкнул меня в больную ногу. Я вскрикнул от внезапной острой боли, едва удержавшись. Юлиана мгновенно подставила плечо.

– Держись! – ее голос был полон тревоги. – Здесь слишком людно... Может, вернемся?

– Ничего, – скрипнул я сквозь зубы, чувствуя, как жжение в ноге усилилось. – Дойдем. Надо...

Внезапно грянувший марш сменился другой музыкой – более живой, народной, с притопами. Где-то в центре площади начал стихийно образовываться круг для плясок. Смех стал громче, развязнее. Появились первые бутылки, передаваемые по кругу. Воздух загустел от пара дыхания, запаха пота и дешевого вина. Веселье набирало обороты, сбрасывая остатки официального пафоса. Но в этой самой гуще, на импровизированном «подиуме» из сложенных у стены ящиков, появились они.

Сначала Шереметев – высокий, с правильными чертами лица аристократа, но с горящими глазами. Потом Оболенский – коренастый, с умным, нервным лицом. И еще несколько знакомых и незнакомых лиц из их умеренного кружка. Они стояли кучкой, что-то оживленно обсуждая, поглядывая на толпу. Атмосфера вокруг них была иной – не праздничной, а напряженной, заряженной. И тут я увиделее.

Алиса поднялась на ящики рядом с Шереметевым так легко и естественно, будто всегда там стояла. Никакого театрального костюма. Просто темное, строгое платье, подчеркивающее худобу, белые волосы гладко зачесаны назад. Но ее осанка, ее взгляд, брошенный поверх голов – они приковывали. Она что-то тихо сказала Шереметеву. Он кивнул, лицо его стало решительным.

– Друзья! Сокурсники! – Голос Шереметева, усиленный простым акустическим заклинанием, хотя и запрещенным на массовых сборищах, но кто сейчас смотрит, прокатился по ближайшей части толпы, перекрывая музыку и смех. Некоторые обернулись. – Мы собрались здесь праздновать день нашей Альма-матер! День знаний! Но разве знание – это только зубрежка формул и покорность уставу? Разве дух Академии – это дух слепого подчинения?!

Толпа загудела. Музыка стихла. Веселье замерло, сменившись настороженным любопытством. Оболенский подхватил, его голос был резче:

– Нас учат магии, но запрещают думать! Нам твердят о долге перед Империей, но закрывают глаза на произвол чиновников и нищету за стенами! Нас, будущих магов, держат в ежовых рукавицах, как малых детей!

Возгласы одобрения пошли по толпе. Сначала робко, потом смелее. Кто-то крикнул: «Правда!». Кто-то: «Долой цензуру в библиотеке!». Алиса не говорила. Она стояла чуть в стороне, наблюдая, как искра, брошенная Шереметевым и Оболенским, начинает разгораться. Ее лицо было спокойным, аналитичным, но в уголках губ играла едва заметная искорка – удовлетворения? Предвкушения?

– Мы не дети! – гремел Шереметев, увлекаясь. Толпа плотнее сжималась вокруг импровизированной трибуны. Артём замер, нахмурившись. Юлиана прижалась ко мне. – Мы – будущее России! И мы требуем! Требуем права голоса в делах Академии! Требуем отмены унизительных обысков! Требуем прекратить преследования за вольнодумство!

– Требуем! – подхватил хор голосов. Уже десятки, потом сотни. Лозунги, еще минуту назад казавшиеся радикальными, теперь подхватывались как свои. «Свободу слова!», «Долой Охранку из стен!», «Учения без страха!». Веселье умерло. Его место занял растущий гул недовольства, заряженный молодой энергией и выпитым вином. Митинг набирал силу стихийно, как пожар в сухом лесу. Алиса по-прежнему молчала, но ее присутствие ощущалось, как натянутая струна. Она ловила взгляды, кивала знакомым в толпе, ее легкий жест руки – и группа студентов из ее факультета начала скандировать громче, организованнее.

– Товарищи! – внезапно звонко крикнула девушка из кружка Оболенского. – А помните историю с Петровым? Исключили за стихи! За стихи!

– Помним! – взревела толпа. – А Гусева? Задержали Охранники прямо в общежитии! Два месяца в «Крестах» без предъявления обвинений! – Позор! – А повышение платы за обучение для не-дворян? Это что, не дискриминация?! – Долой! Долой!

Толпа колыхалась, как живое существо. Возбужденные лица, сжатые кулаки, горящие глаза. Шереметев что-то кричал в экстазе, Оболенский пытался направлять, но волна уже выходила из-под контроля. Алиса сделала едва заметный знак рукой – и в толпе, словно из-под земли, появились листовки, которые стали быстро передавать из рук в руки. На них – карикатура на Ректора в виде цепного пса и лозунг: «Знание – не рабство!».

Я чувствовал, как Юлиана дрожит. Артём мрачно смотрел на трибуну.– Дурачье... – пробормотал он. – Сейчас жандармов нагонят... На кой ляд полезли?Но его голос потонул в общем гуле. Давка усилилась. Кто-то толкнул меня в спину. Я споткнулся о свою больную ногу, едва не упал. Юлиана вцепилась в меня мертвой хваткой. В глазах ее был ужас. Адреналин ударил в кровь, смешавшись с болью и давно знакомым страхом. Хаос. Тот самый, что обещала Алиса. Он был здесь. Он дышал в лицо горячим, перегаром и злобой.

Я оглядывал мельтешащие лица, ища путь к отступлению, к краю площади. Толпа сжималась, становясь все плотнее, все опаснее. Крики сливались в оглушительный рев. Где-то впереди кто-то бросил снежок в сторону корпуса, где маячили фигуры охраны. Ответом был резкий свисток. Не один. Десятки.

И тут мой взгляд, скользя по краю бушующей человеческой массы, зацепился за фигуру у самого подножия Главного корпуса. Человек стоял чуть в стороне, в тени массивной колонны. Не студент. Не преподаватель. Плотный, невысокий. На нем был длинный, серый, поношенный плащ с поднятым воротником, скрывавшим нижнюю часть лица. Широкополая шляпа низко надвинута на лоб. Но этого было достаточно. Этот серый плащ, этот стиль «невидимости», эта поза наблюдателя, чужака... Я видел таких возле зданий Охранного отделения. Охранка. Здесь. Сейчас. Среди нас.

Ледяная волна прокатилась по спине, мгновенно смыв боль в ноге, страх давки, даже ужас Юлианы. Все сузилось до этой серой точки в тени колонны. Он не смотрел на трибуну с орущими Шереметевым и Оболенским. Его взгляд, острый и безжалостный, методично сканировал толпу, выискивая... кого? Зачинщиков? Лицо Алисы? Мое?

Он был здесь. Игра в свободу кончилась. Началась охота.

Свистки. Их пронзительный, ледяной визг разрезал гул митинга, как нож гнойник. Один, другой, третий – целая стая стальных птиц смерти. Мгновение всеобщего оцепенения – и площадь взорвалась уже не криками протеста, а животным криком страха.

– Жандармы! Разбегайся! – Лови! Держи зачинщиков! – Бей охранку!

Серый плащ у колонны исчез, растворившись. Но на его месте, словно из-под земли, выросли другие. Синие мундиры с медными пуговицами, тульи фуражек с кокардами, свинцовые взгляды. Они не бежали – шли плотным строем с краев площади, сжимая кольцо. Полицейские дубинки – тяжелые, окованные свинцом – сверкали в тусклом свете. А между ними и орущей толпой – горстка преподавателей в парадных мантиях, тщетно пытавшихся взывать к разуму, их голоса тонули в реве.