Холодная ярость, смешанная с отчаянием, подкатила к горлу. Я стиснул зубы, чтобы не выдать себя. Деньги были нужны. Остро. Без них – подозрения в кружке. Срыв.

– Но... – попытался я, но Седов уже поднял руку, останавливая.

– Денег не будет, Грановский. – Голос стал чуть тише, но острее. Как лезвие бритвы. – Ищите свои пути. В рамках вашей... легенды. – Он взял со стола какую-то папку, открыл. Разговор был окончен. – Жду новых результатов. Не затягивайте. Неделя – не вечность.

Я стоял, чувствуя, как поджилки дрожат от бессильной злобы и страха. Его спокойствие было страшнее крика. Абсолютная уверенность хищника, знающего, что добыча уже в капкане. Энергия эгрегора, державшая меня на плаву, схлынула, оставив лишь ледяную пустоту и горечь поражения. Он выиграл этот раунд. Легко. Я поклонился, коротко, резко, и вышел, не дожидаясь разрешения. За спиной скрипнуло перо Седова – он уже работал дальше, как будто ничего не произошло. Меня стерли. Как соринку.

Выход из здания на Гороховой был как глоток воздуха после угара, но воздух этот был отравлен. Город в вечерних огнях казался враждебным, чужим. Нужны были деньги. Срочно. Иного пути не было. Только кружок. Только они.

Квартира Оли была на Песках, в старом, но крепком доме. Окна светились уютным желтым светом керосиновой лампы – электричество сюда не дотянулось. Открыла сама Оля, ее худое, умное лицо, обычно сосредоточенное, озарилось редкой улыбкой при виде меня.

– Гриша! Заходи! Тетя Марфа только что ушла к подруге на вечер, – она понизила голос, – так что полная свобода. – Она пропустила меня вперед.

В маленькой, но чистой гостиной уже были Николай, сидевший на краешке дивана и чинивший сапог шилом, Чижов, нервно перелистывавший какую-то брошюру у стола, и двое новичков – паренек лет семнадцати с лихорадочно блестящими глазами и девушка с суровым лицом работницы. Запах пирогов с капустой еще витал в воздухе – тетя Марфа успела накормить.

– Собрались, – кивнул я, стараясь держать тон бодрым, лидерским. Снимая сюртук, почувствовал, как бумажка в пузырьке жжет сознание. Предательство начиналось здесь. Сейчас. – Дело есть. Важное.

Все насторожились. Николай отложил сапог, Чижов закрыл брошюру. Оля подошла ближе.

– Связь с центром установлена, – сказал я, опуская голос, хотя тетя Марфа была далеко. – Есть канал на серьезную литературу. Острую. Пропаганду. Для новичков, для убеждения, для... затачивания мысли. – Я посмотрел на Семена и Анну. Их глаза загорелись. – Но... деньги. Центр помочь не может. Риск. Значит – свои силы. Нужно собрать. Сколько можем. Срочно.

Наступила тишина. Радость от новости смешалась с растерянностью. Николай первым полез в карман своих потертых штанов, вывернул мелочь – медяки, несколько серебряных пятаков.

– Вот... все, что при себе, – пробормотал он. – Завтра с утра могу еще... сбегать к одному знакомому, должен.

Чижов, метамаг с чувствительной душой, вздохнул, порылся в потрепанном портфеле, достал кошелек, высыпал оттуда несколько монет потрясеннее. Его руки дрожали.

– Я... это все. Стипендия в конце месяца...

Оля молча кивнула, вышла в соседнюю комнату. Вернулась с небольшой жестяной шкатулкой. Открыла. Там лежали аккуратно сложенные ассигнации – небогатые сбережения, вероятно, от продажи каких-то ее изобретений или помощи тете.

– Бери, – сказала она просто, выкладывая деньги на стол рядом с медяками Николая и Чижова. – На дело.

Новички засуетились. Семен вывернул карманы – горсть медяков. Анна, стиснув губы, достала из-под платка узелок, развязала, вынула одну рублевую ассигнацию – целое состояние для работницы.

– Кладу, – сказала она глухо. – За правду.

На столе образовалась скромная кучка денег. Медь, серебро, несколько мятых ассигнаций. Недостаточно. Намного недостаточно для серьезной закупки. Но это было все, что они могли. Их кровь, их пот, их вера. Я смотрел на эти жалкие крохи, чувствуя, как стыд и горечь подкатывают к горлу. Я вел их на убой. И брал их последние гроши для этого.

– Спасибо, – выдавил я. – Это... начало. Я схожу за литературой. Сам. Сегодня. – Я начал собирать деньги со стола, избегая их взглядов.

– Сам? – нахмурился Николай. – Это же Васильевский. Вечер. Небезопасно. Пойдем вместе. Я, Оля...

– Нет! – мой голос прозвучал резче, чем я хотел. Все вздрогнули. Я поспешил смягчить тон: – Рисковать лишний раз не надо. Я знаю место. Знаю пароль. Быстро, тихо. Один – меньше заметно. Вы тут... будьте наготове. На случай. – Ложь лилась гладко, как отработанная мантра. Лидерская забота. Опасение за товарищей.

Они переглянулись. Неуверенно. Николай что-то хотел сказать, но Оля тихо положила руку ему на плечо.

– Ладно, Гриша, – сказала она. Ее умные глаза смотрели на меня пристально. Сомневалась? Или просто доверяла? – Будь осторожен.

– Осторожен, – кивнул я, сунув собранные деньги глубоко в карман. Они жгли, как раскаленные угли. Цена предательства. – Ждите. Скоро вернусь. С «товаром».

Я вышел на темную лестницу, оставив за спиной уютный свет ольгиной квартиры и доверчивые, обреченные лица. Адрес «Вечного Покой» ждал. Игнат ждал. «Покойник ждет венка из правды». Я шагнул в холодные петербургские сумерки, чувствуя себя не пауком в центре паутины, а мухой, запутавшейся в нитях собственной лжи, которую вот-вот оглушит и сожрет настоящий хищник. Энергия эгрегора была лишь призрачным холодком в груди – слабым отблеском веры, которую я сам же и предавал.

Петербургский вечер сжимал город в ледяные тиски. Ветер, не городской, а какой-то степной, злой и промозглый, выл в узких проулках Васильевского острова, срывая с крыш остатки намокшего снега и швыряя его в лицо прохожим колючей крупой. Фонари, редкие и тусклые, словно нехотя, разрывали сгущавшуюся синеватую мглу, отбрасывая на заснеженные тротуары длинные, пляшущие тени, похожие на растянутые силуэты висельников. Я шел, вжимаясь в стены домов, в глубокие подворотни, избегая лужиц тусклого света. Каждый шаг по скользкой, ухабистой мостовой отдавался глухим эхом в моей пустой, выжженной тревогой груди. Седьмая линия была близко, но путь к ней казался бесконечным лабиринтом страха.

«Вечный Покой». Название, обернувшееся в моем сознании жуткой иронией. Не какая-то подпольная типография – контора гробовщиков. Прикрытие для контрабанды всякой скверны, в том числе и той, что печаталась на дешевой серой бумаге и звала к топору. Игнат… Кто скрывался за этим именем? Угрюмый столяр, пахнущий стружкой и формалином? Хитрый делец, наживающийся и на смерти, и на крамоле? Деньги в кармане – жалкая горсть медяков, серебряных пятаков и мятых ассигнаций, вырванных у доверчивых друзей, – лежали мертвым, постыдным грузом. Каждая монета – капля их крови, их веры, которую я собирался обменять на свою жалкую отсрочку. Энергия эгрегора, некогда теплившаяся в груди живительным огоньком, теперь была лишь тлеющим угольком под тяжелой золой предательства – слабым, угасающим напоминанием о том, во что я уже почти не верил.

Именно тогда я почувствовал спиной. Не увидел, не услышал – ощутил кожей, нервами, всем своим измотанным существом. Присутствие. Плотное, неотвязное, как тень совести, от которой не убежишь. Кто-то шел следом. Не прямо, не нагло, но с упорством гончей, держа дистанцию в один-два переулка. Сохраняя паузу, но не теряя нити.

Хвост. Мысль ударила в висок ледяным молотом. Кровь с шумом прилила к голове, затуманив зрение на мгновение. Кто?! Агент Забайкальского? Проверка на благонадежность новоиспеченного связного? Или… Седов? Его ледяные глаза, его тонкие пальцы, постукивающие по столу… Не доверяет? Приставил своего шакала, чтобы удостовериться, что его марионетка не сливает информацию втихую? Оба варианта пахли смертью. Провалом. Подвалом на Гороховой с раскачивающейся лампой или «тихой» расправой в какой-нибудь конспиративной квартире подпольщиков, где меня просто закопают в подворотне как предателя.