Именно в этот момент, когда волна недовольства достигла пика, массивные двери Главного зала распахнулись с грохотом, который на мгновение заглушил шум. На пороге, озарённые светом люстр изнутри, стояли две фигуры.

Ректор Корф. Его лицо, обычно выражающее аристократическую сдержанность, было темно от гнева. Глаза, как раскаленные угли, метали молнии. Рядом с ним, чуть сзади, – декан теологического факультета, отец Игнатий. Пожилой, седой, с добрыми, но сейчас крайне озабоченными глазами за стёклами пенсне. Его руки нервно перебирали чётки. Алиса была его студенткой, звездой 4-го курса, хоть и с репутацией «неудобной».

- Ливен! – голос ректора, усиленный магией или просто невероятной силой гнева, прокатился над толпой, мгновенно приглушив шум. – Немедленно прекратите этот… этот балаган! Сейчас же! Следуйте за мной!

Алиса не дрогнула. Она медленно повернулась к ним, ее осанка оставалась безупречной, белые волосы, залитые назад, казались короной в тусклом свете. «Ваше превосходительство, отец Игнатий, – её голос звучал удивительно спокойно и четко на фоне наступившей тишины. – Я лишь озвучиваю вопросы, которые задаёт себе каждый честный студент Академии. Вопросы о справедливости и равном применении Устава. Разве это запрещено?»

- Запрещено устраивать сборища, порочащие репутацию Академии и её руководства! – рявкнул ректор, сделав шаг вперед. – Ваши инсинуации, ваши намёки… Это неприемлемо! Сейчас же прекратите и следуйте!

Отец Игнатий поспешно заговорил, его голос дрожал от волнения: «Алиса, дитя моё, послушайся! Ты не понимаешь, во что ввязываешься! Это не путь! Иди с нами, обсудим всё спокойно и более приватно…» В его глазах читалась искренняя тревога за неё, желание увести от беды, как шаловливого, но талантливого ребёнка.

- Отец Игнатий, я благодарна за заботу, – Алиса слегка наклонила голову в его сторону, но взгляд её оставался непоколебимо устремлённым на ректора. – Но разве молчание перед лицом явной несправедливости – это путь? Разве лицемерие должно быть нормой в стенах, призванных воспитывать ум и честь?

Ректор Корф, казалось, вот-вот взорвется. «Последнее предупреждение, Ливен! Именем Устава…»

Он не договорил. Из-за его спины, из сумрака зала, бесшумно выдвинулись две фигуры в строгих темно-серых мундирах. Охранка.Их лица были каменными, глаза – пустыми, как у рептилий. Они прошли мимо ректора и отца Игнатия, словно не замечая их, и направились прямо к Алисе.

Ректор и декан теологии замерли, будто столкнулись с невидимой стеной. На лице Корфа ярость сменилась на мгновение растерянностью и… тревогой? Он явно нехотела их вмешательства. Отец Игнатий ахнул, поднеся руку к губам.

- Гражданка Ливен Алиса Викторовна, – произнёс один из серых господ, его голос был безжизненным, как скрип пергамента. – Вам надлежит проследовать с нами для дачи объяснений по факту организации несанкционированного сборища и распространения материалов, содержащих признаки подрыва авторитета государственных институтов. Прошу вас.

Это было не приглашение. Это был приказ. Формулировки звучали как гвозди в крышку гроба.

Алиса лишь слегка приподняла подбородок. Ни тени страха. Только холодное презрение в её светлых глазах. «На основании чего? Я лишь задавала вопросы.»

- Обоснование будет предоставлено в ходе беседы, – парировал второй охранник. – Прошу вас, не заставляйте применять меры принуждения. - Его рука слегка двинулась к кобуре под полой мундира – не для оружия, но для наручников.

Ректор нашел голос, но он звучал уже не так грозно, а почти умоляюще: «Господа, это… это внутреннее дело Академии! Студентка будет строго наказана по Уставу! Нет необходимости…»

- Ваше превосходительство, – перебил его первый серый господин, не поворачивая головы, – расследование деятельности, имеющей признаки политической неблагонадёжности, находится в исключительной компетенции Отделения. Мы действуем в рамках своих полномочий. Прошу не препятствовать

Они взяли Алису под локти – не грубо, но с неоспоримой твёрдостью. Она не сопротивлялась, позволила себя развернуть. Перед тем как шагнуть к дверям, она бросила быстрый взгляд через толпу – прямо на меня. В нём не было страха. Было предупреждение. Вот цена игры, Григорий. Теперь твоя очередь не дрогнуть. И что-то ещё… почти нечитаемое. Вызов? Укор? Затем её увели внутрь здания. Ректор и отец Игнатий, обменявшись растерянными, почти испуганными взглядами, поспешили следом, явно пытаясь хоть как-то контролировать ситуацию, из которая выскользнула у них из рук.

Толпа замерла в шоке. Шум сменился гробовой, давящей тишиной. Митинг был мгновенно разогнан – не силой, а страхом. Страхом перед серыми мундирами, которые могли прийти за каждым.

Именно в этой тишине я почувствовал чей-то взгляд, жгучий, как раскалённое железо. Я обернулся. В нескольких шагах, тоже прижавшись к колонне, стояли Юлиана и Артём. Они видели всё. Артём был бледен, его глаза широко раскрыты от ужаса и непонимания. «Охранка… – прошептал он, глотая воздух. – Забрали… Забрали её? За что? Она же… она же за тебя!»

Но Юлиана не смотрела на уходящих охранников. Она смотрела на меня. Её зеленые глаза, обычно такие ясные и решительные, сейчас были темными, непроницаемыми. В них читалось слишком многое: шок от произошедшего, страх за Алису, как ни странно, осознание всей опасности ситуации… и что-то ещё. Что-то колючее и тяжелое. Подозрение. Глубокая, леденящая подозрительность.

Она видела, как Алиса смотрела на меня в последний момент. Видела мою реакцию – не просто шок или благодарность, а какую-то глубинную связь, понимание. И это её резануло.

Юлиана не сказала ни слова. Она просто смотрела на меня. Её губы были плотно сжаты в тонкую бледную линию. Ни упрека, ни вопроса. Только этот тяжелый, анализирующий взгляд, который, казалось, просверливал меня насквозь, ища ответ на вопрос: Что между вами? Почему она так рискует? Что ты ей пообещал?

Потом, не дождавшись ни слова от меня, она резко развернулась. Её движения были резкими, отрывистыми.

- Юль? – растерянно выдохнул Артём.

- Пошли, Артём, – её голос прозвучал непривычно глухо, без интонаций. – Здесь больше нечего смотреть.

И она зашагала прочь, не оглядываясь, оставив меня одного под тяжестью её немого, но красноречивого подозрения и гнетущей тишины, воцарившейся после вихря событий. Артём бросил на меня последний растерянный взгляд и бросился догонять её.

Я остался один. У стен Академии, только что оглашавшихся криками о справедливости, а теперь погрузившихся в мертвенное молчание страха. Серые мундиры увели Алису. Ректор и декан теологии пытались что-то спасти в кабинете. Юлиана ушла, унося с собой зарождающуюся бурю ревности и недоверия. А я… я стоял в эпицентре этого урагана, понимая лишь одно: Алиса бросила вызов не только ректору, но и охранке. И заплатила за это. Теперь ход был за мной. И цена ошибки стала неизмеримо выше.

Тишина, воцарившаяся после того, как серые мундиры увели Алису вглубь здания, была тяжелее любого шума. Она давила на уши, заполняла пространство между колонн ледяной, незримой тяжестью. Ректор и отец Игнатий, сраженные внезапностью и наглостью Охранки, поспешили следом, их лица застыли в масках беспомощной тревоги. Толпа студентов растворилась, как дым, унесенный порывом страха. Я остался стоять у стены, ощущая, как привычные контуры Академии – храма знаний, ставшего каменной ловушкой – сдвигаются, неумолимо сужая пространство для маневра.

Передышка от Алисы была куплена ценой её свободы, но это была не свобода. Это была отсрочка. Несколько драгоценных часов, может, дней, наполненных гулким ожиданием удара, который вот-вот должен был обрушиться. И удары эти посыпались незамедлительно.

Первым пришел Голубев. Вернее, пришло его уведомление – сухой, бездушный листок, врученный мне в дверях общежития старшекурсником. Канцелярский язык констатировал: "в связи с грубейшим нарушением Устава Академии (п. 7.3, 11.1, 15.4), выразившимся в участии в запрещенной дуэли с применением магии, повлекшей значительный материальный ущерб, и учитывая общую обстановку в учреждении", я отстраняюсь от занятий и обязан в течение 24 часов явиться для дачи объяснений в комиссию по дисциплине под председательством профессора Голубева. Каждое слово дышало формализованной злобой конъюнктурщика, почуявшего шанс раздавить неудобного ученика, того самого, который когда-то посмел решить его "нерешаемую" задачу сходу и опозорить этим перед всеми. Он торопился поставить жирную точку.