«Представьте, господа, – его голос, тихий, но заполнявший аудиторию, звучал как натянутая струна, – магический поток не как реку, а как… дождь. Мириады капель – квантов энергии. Каждая со своей траекторией, энергией, спином. Наша магия – это способность направлять этот дождь, собирать капли в ручьи и реки. Но фундамент – это понимание капли! Пока это лишь гипотеза, но гипотеза, способная перевернуть все!» Его глаза горели, когда он говорил об этом, но для первокурсников это оставалось красивой, но туманной метафорой.

Варламов заметил мой интерес – не столько к его словам, хотя они резонировали с моими знаниями о квантовой механике, сколько к той легкости, с которой я схватывал базовые принципы полей и потоков. Он начал задавать мне каверзные вопросы на семинарах, не из желания подловить, а чтобы раздвинуть границы обсуждения. И когда я отвечал, применяя нестандартные аналогии или математические подходы, чуждые учебникам Академии, но логичные и основанные на моём родном времени, достижениях современной математики, в его взгляде зажигалась искра одобрения.

Однажды после лекции он задержал меня:«Грановский, ваша работа над задачей Голубева… нестандартна. Спорна, но глубока. У вас есть дар видеть суть за формальностями. – Он снял пенсне, протер стекла. – Мой курс для вас, пожалуй, слишком… вводный. Если интересно заглянуть дальше, в те самые «капли», приходите ко мне в кабинет в четверг, после полудня. Есть кое-какие труды… не для широкого круга.»

Это был знак высшего доверия. Варламов видел не бедного студента, а ум. И это было ценнее любых титулов.

Но академия жила не только лекциями. Конфликт с Меншиковым, тлевший с экзаменов, перешел в открытую фазу мелких пакостей. Его компания – такие же вылощенные «новые» аристократы с Военного и Дипломатического факультетов – считала меня выскочкой, а Артёма и Юлиану – бедными родственниками, позорящими сословие.

Развязка наступила банально. Вернувшись после семинара Варламова в общую для небогатых студентов «каморку» в мансарде Северного корпуса, я обнаружил свой учебный стол разгромленным. Дорогая по моим меркам тетрадь с конспектами по эфиродинамике была изорвана и залита чернилами. Перья сломаны. Даже скромный серебряный, а точнее, посеребренный, портсигар отца, единственная ценная вещь, которую я взял с собой, был погнут и валялся в углу. На столе лежала карточка из хорошей бумаги с гербом Меншиковых. Пустая. Но смысл был ясен.

Я стоял, сжимая кулаки, чувствуя, как гнев и бессилие смешиваются в комок в горле. Эти чернила были символом всего: презрения, безнаказанности, того, что даже в храме знаний место определяется толщиной кошелька.

На следующий день я пришел на лекцию Варламова с лицом тучи. Старался сосредоточиться, но мысли возвращались к испорченным вещам. После занятия профессор подозвал меня:

- Грановский, вы сегодня… рассеяны. Что-то случилось? - Его взгляд был проницательным.

Я, запинаясь, описал произошедшее, не называя имен, но он и так понимал о ком речь. Варламов выслушал молча, его лицо стало суровым.

- Хамство. Грубое и глупое, – отрезал он. – Знания – вот истинное дворянство, а не позолота на пустом месте. Подождите здесь.

Он вышел и вернулся через десять минут с небольшим пакетом. Внутри были: толстая, переплетенная в темную кожу тетрадь с качественной бумагой, набор острых, прочных стальных перьев, небольшая, но изящная хрустальная чернильница с серебряной крышкой и… новый портсигар, простой стальной, но добротный, с выгравированным знаком бесконечности – эмблемой метамагов.

- Это не подачка, Грановский, – сказал Варламов твердо, видя мое замешательство. – Это рабочий инструмент для талантливого студента, который не должен страдать от глупости других. Тетрадь – из запасов кафедры. Остальное… считайте авансом за вашу будущую диссертацию по квантовому эфиру.

Он положил руку мне на плечо и сказал: «Не позволяйте мерзавцам гасить ваш свет. Пишите. Думайте. А с хамами… – его глаза сузились, – мы разберемся иначе.»

Эта поддержка была не просто практичной – она была отеческой. Варламов давал понять: я под его защитой, и моя ценность для него – в уме и мне сразу же захотелось доказать, что он не ошибся в этом.

Вечером, уже с новыми вещами на столе, я пытался сосредоточиться на задаче Варламова по квантовым осцилляциям. Мысли путались: благодарность профессору, гнев на Меншикова, усталость. Отодвинув бумаги, я собрался готовиться ко сну. И тут заметил на подушке небольшой, сложенный треугольником листок дорогой, ароматизированной бумаги. На ней был выведен изящным, женским почерком всего один абзац:

Г.А. Грановскому.

Ваше присутствие потребуется в Главной Библиотеке. Вход через Южный Коридор второго этажа. Суббота. Час после полуночи. Приходите один. Интересное предложение требует… приватности.

P.S. Не опаздывайте. Ночь коротка.

Подписи не было. Но бумага источала тонкий, холодный и чуть пудряный аромат… орхидеи. Запах был едва уловимым, но отчетливым. Кто? Юлиана? Но ее духи пахли скорее цитрусом или теплой древесиной. Кто-то другой?

Сердце забилось чаще. Интрига? Ловушка Меншикова? Или что-то иное? Приглашение звучало таинственно и… опасно. Нарушение комендантского часа в Академии каралось строго. Но любопытство, это вечное топливо ученого и азартного игрока, живущего во мне, зашевелилось сильнее страха. Суббота была послезавтра. До нее оставалось пережить лекцию Голубева и очередную стычку с «золотой» молодежью в столовой. А пока… тайна с запахом орхидеи лежала на подушке, как нерешенное уравнение с неизвестной Х.

Жалоба Варламова в Деканат Метамагии повисла в воздухе, как неудачное заклинание. Декан, сухой чиновник с лицом бухгалтера, выслушал профессора с вежливым безразличием.

«Константин Игнатьевич, ваше рвение к справедливости достойно уважения, – говорил он, поправляя манжеты. – Но… доказательства? Карточка? Могла упасть, могла быть подброшена кем-то, желающим очернить юного Меншикова. А сам факт проникновения в жилое помещение студента… требует тщательного расследования, которое, уверяю вас, будет проведено. Но спешить с обвинениями в адрес представителя столь… влиятельного и уважаемогорода… неблагоразумно. Для всех.»

Варламов сидел, сжав кулаки на коленях. Его обычно оживленное лицо было каменным.

- А испорченное имущество студента? Его труд? - говорил он подавленно. - Это можно просто списать?

- Ущерб, безусловно, возместят из казны факультета, – отмахнулся декан. – Тетрадь, перья… мелочи. Что касается личной вещи… возможно, стоит обратиться к отцу Меншикова? В частном порядке? Дипломатично?

В его тоне звучало: «Не нарывайтесь».

- Дипломатично? – Варламов встал, его голос задрожал от сдерживаемого гнева. – Когда в стенах Академии творят вандализм и запугивание?

- Профессор Варламов! – голос декана стал ледяным. – Вы забываетесь. Мы здесь занимаемся наукой, а не полицейскими разбирательствами. И ваша излишняя… опека над студентом Грановским уже вызывает вопросы. Голубев, например, выражал озабоченность вашим фаворитизмом, подрывающим дисциплину и принцип равных возможностей.

Удар был низким и точным. Голубев, завистливый и конформист, немедленно воспользовался ситуацией, чтобы подставить коллегу, слишком благоволившего к нищему гению. Варламов понял – дальше бороться бесполезно. Система, опутанная долгами, связями и страхом перед сильными мира сего, защитит своего. Он резко кивнул:

- Я понял. - сказал он, смирившись с поражением. - Считайте вопрос закрытым. Но учтите – талант не купишь за деньги и не задавишь интригами. Рано или поздно он пробьется. И стыдно будет тем, кто ему мешал.

Он вышел, оставив декана хмуриться над бумагами. Стыд – понятие, чуждое бюрократической машине.

Новости о провале «расследования» и о том, что Голубев обвинил Варламова в «нарушении субординации и протекционизме», быстро разнеслись. Я чувствовал себя виноватым – мои проблемы втянули профессора в неприятности. Артём и Юлиана, узнав, сразу нашли меня в нашей тайной «нише» у окна в дальнем конце библиотеки, где мы иногда собирались.