Но теперь он растворился. Слился с сотнями других серых теней. Все они казались похожими – изможденные, закопченные жизнью и трубочной копотью, с одинаково пустыми или озлобленными глазами. Картузы, кепки, платки на головах женщин, вплетенных в этот поток. Мелькали бороды, усы, бритые затылки. Ничего уникального. Я вглядывался, цепляясь взглядом за каждое скуластое лицо, за каждую темно-синюю телогрейку. Вот один – похож! Нет, нос другой. Вот еще – но брови не те, светлее. Вот группа женщин – их лица были изрезаны усталостью глубже, чем у мужчин. Ага! Там, чуть левее, у самого края потока, мелькнула спина в синей телогрейке, мелькнули густые брови под козырьком картуза. Я рванулся вперед, едва не споткнувшись о железную балку, валявшуюся в грязи.

– Эй! – хрипло крикнул я, но мой голос потонул в заводском гуле. Рабочий не обернулся. Я пробивался сквозь редкую кромку толпы, толкаясь, получая в ответ сердитые взгляды и бормотание. Запах рабочего пота, дешевого махорочного дыма и чего-то кислого – немытых тел, голодного желудка – ударил в лицо. Я настиг его, схватил за рукав телогрейки. Ткань была грубой, липкой от какой-то грязи.

– Постой! – выдохнул я прямо ему в ухо.

Он обернулся. Глаза – темные, но не те. Узкие, хитрые. Лицо – не скуластое, а одутловатое. Полное незнакомца.

– Чего те? – буркнул он, дергая руку. – Отвали!

Я отпустил, отшатнувшись. Разочарование и паника схватили за горло. Где он?! Время утекало, как песок. Каждая секунда здесь – риск. Любой наблюдатель из охраны или, хуже, филер Седова, мог заметить меня – чужого, интеллигента в приличном, хоть и запачканном сюртуке, шляпе, суетящегося среди рабочих. Моя паранойя рисовала филеров повсюду: вот тот щуплый мужичок с записной книжкой у будки охраны? А этот высокий, в добротном пальто, слишком чистом для этих мест, наблюдающий за потоком? Его взгляд скользнул по мне, равнодушный? Или оценивающий? Я вжал голову в плечи, стараясь стать незаметнее.

Поток редел. Ворота вот-вот должны были захлопнуться для опоздавших. Отчаяние леденило кровь. Я уже готов был повернуть назад, признать поражение, когда… вот он! Как мираж. Он вышел из-за угла высокого, кирпичного здания котельной, видимо, отлучившись по нужде или за чем-то. Шел быстро, почти бежал, низко опустив голову, руки глубоко в карманах телогрейки. Тот самый нос. Те самые сросшиеся брови. Та самая оторванная пуговица! Сердце колотилось, как молот по наковальне. Энергия эгрегора, до сих пор сжатая в комок страха, рванула по жилам – не светом, а липким, горячим адреналином ярости и решимости. Мой.

Я оттолкнул от себя какого-то подростка с пустым взглядом и бросился наперерез. Он не видел меня, уткнувшись взглядом в грязь под ногами. Я вышел из тени сарая, встал у него на пути. Он чуть не врезался в меня, резко остановился, поднял голову. Глаза – темные, испуганные, точно такие, как в том переулке, встретились с моими. Узнал. Мгновенно. Лицо побелело под слоем грязи и копоти. Он резко рванулся назад, как пойманный заяц.

– Стой! – мой голос прозвучал хрипло, но с железной ноткой, которую я сам в себе не слышал давно. Не просьба. Приказ. Рука моя, действуя сама по себе, выстрелила вперед и вцепилась в грубую ткань телогрейки как раз у того места, где не хватало пуговицы. Хватка была мертвой. Я почувствовал под тканью его тонкую, костлявую руку, дрожащую как в лихорадке. Он дернулся, попытался вырваться, но я был ближе, отчаяние придавало силу. Я притянул его к себе, в тень между сараем и грудой мокрых, почерневших досок. Запах от него ударил – махорка, пот, дешевая водка вчерашняя и острый, звериный страх.

– Ты… ты чего?! – прошипел он, дико озираясь. Глаза бегали, ища спасения, выход. – Отпусти! Люди увидят! Шпики… – Его дыхание стало частым, поверхностным.

– Заткнись, – я пригнул его ниже, заслоняя собой от возможных взглядов со стороны ворот. Моя физиономия была ему ясна, но для других в этой полутьме я был лишь смутной тенью. – Смотри на меня. Только на меня. – Я впился в него взглядом, вкладывая в него всю свою накопленную ярость, страх, отчаяние – всю черную энергию эгрегора, которая клокотала во мне. Я хотел, чтобы он почувствовал смерть. – Ты помнишь меня? Помнишь, что говорил? Про «знакомого»? Про «дело нужное»?

Он кивнул, коротко, судорожно. Горло его сжалось. Он пытался отвести взгляд, но не мог. Мои глаза держали его, как клещи.

– Весточку твою получил, – продолжал я, тихо, но так, чтобы каждое слово врезалось, как гвоздь. – Сходил. Поговорил. – Я видел, как он напрягся, ожидая удара, доноса. – А теперь мне нужно еще. Нужно поговорить снова. Срочно. Или с твоим «знакомым». Или… – я сделал паузу, давая ужасу проникнуть глубже, – …или с тем, кто тебя послал. Понимаешь? Срочно.

– Я… я не могу… – он задыхался. – Не знаю… как… Обычные каналы… Жди…

– Ждать некогда! – я встряхнул его за телогрейку. Ткань затрещала. – Петля уже затягивается. И если мне плохо, – я наклонился еще ближе, так что он почувствовал мое дыхание на лице, – тебе будет в тысячу раз хуже. Понял? Ты первый в списке. Ты – связной. Слабый. – Я произнес это с ледяным презрением. – Исчезнешь. Без следа. Как мышь в подполье. Или найдут в канаве. С биркой «шпик» на лбу. Кто за тебя заступится? Твои товарищи? – Я усмехнулся, горько и зло. – Они первыми плюнут.

Он задрожал всем телом. По щеке, смешиваясь с грязью, скатилась слеза. Страх был настолько сильным, что стал почти осязаемым, как запах. Он был сломан. Я это видел. Но сломанный – не значит полезный. Он мог соврать. Направить в ловушку. От страха.

– Ну?! – я сжал ткань телогрейки еще сильнее. – Где и когда? Как выйти на него? Не на Забайкальского. На того, кто выше. Или на способ. Быстро!

Он замотал головой, забормотал что-то бессвязное. Потом вдруг умолк. Его бегающий взгляд на миг задержался на чем-то позади меня, в сторону заводских корпусов. В глазах мелькнуло нечто… не надежда. Расчет? Отчаяние, ищущее выход?

– Ладно… – он выдохнул, голос был хриплым, как скрип несмазанной двери. – Есть… место. Где… иногда передают. Слушают. Но не сегодня… Сегодня… – Он сглотнул. – Сегодня там может быть… его человек. Тот, кто выше. Может… – Он посмотрел на меня, в его глазах была мольба и предупреждение. – Опасно. Для тебя. И для меня. Если узнают…

Я понял. Он предлагал рискованное свидание. Возможность выйти на связь выше, но с огромным шансом провала. Возможно, ловушку. Но другого выхода не было. Петля уже касалась кожи. Это был шанс. Последний.

– Где? – спросил я коротко. – И когда?

Он назвал место. Не переулок, не конспиративную квартиру. Что-то другое. Обыденное. И время – поздно. Когда город погрузится в сон, а тени станут длиннее. Я запомнил. Каждое слово. Каждую интонацию страха в его голосе.

– Если это ловушка… – начал я, но он перебил, дико замотав головой.

– Нет! Клянусь… сам там буду… Надеюсь… – Он не договорил. Надеялся на что? Что я все улажу? Или что нас обоих прихлопнут, и ему не придется больше бояться?

Я отпустил его рукав. Он отшатнулся, как ошпаренный, чуть не упал. Посмотрел на меня последний раз – взглядом загнанного, обреченного зверя – и бросился бежать обратно к воротам, огибая угол котельной, растворяясь в серой мгле заводского двора. Я остался стоять в тени сарая, прижимая к себе под сюртуком две жалкие книги, купленные у гробовщика. Запекшаяся кровь на костяшках правой руки горела. Место и время свидания горели в мозгу. И страх. Глухой, леденящий страх от того, во что я только что ввязался. И тлеющая искра надежды – последняя перед тем, как погаснуть навсегда или… разгореться в пламя, которое сожжет все вокруг. Петля на шее казалась туже, чем когда-либо. Но я знал куда идти. Прямо в пасть.

Рука, сжимавшая грубый край телогрейки рабочего, разжалась сама собой, словно отрубленная. Он метнулся прочь, как заяц под выстрелом, его темная, согбенная фигура слилась с серой массой, втягиваемой чугунной пастью заводских ворот. Я остался стоять. В тени. Запах угля, машинной вони и звериного страха, что висел вокруг него, еще держался в ноздрях, смешиваясь с вездесущей гарью и сладковатой гнилью стоков. Кровь на костяшках пальцев правой руки, запекшаяся в царапинах от его грубой ткани, пылала тупым огнем. Место. Время. Церквушка. Глухая ночь. Эти слова горели в черепе раскаленными углями, выжигая все остальное. Страх? Да, он был. Глухой, ледяной комок под ложечкой. Но сверху, как корка льда на болоте, намерзла решимость. Твердая. Хрупкая, быть может, но пока что неразрушимая. Она разбила паническое бешенство, что гнало меня сюда, на Ситценабивную, и теперь диктовала единственный путь: выждать. Перетерпеть часы. Дожить до ночи.