Запах ударил в нос еще до того, как глаза различили что-то в кромешной тьме комнаты. Запах медной монеты, подгоревшей изоляции, сладковатой гнили и… озона. Алиса щелкнула выключателем.

Свет от единственной тусклой лампочки под потолком упал на центр небольшой, пустой комнаты. На голом полу, выжженном в нескольких местах до черноты, была начертана пентаграмма. Но не простая. Сложные, переплетенные линии, похожие на цепи или спирали ДНК, образовывали пятиконечную звезду. Внутри и снаружи нее горели десятки черных свечей, их пламя было не желтым, а холодным, синевато-фиолетовым, почти не дающим тепла. У каждого луча звезды – серебряная чаша с темной, запекшейся субстанцией, уж не кровью ли?. А в самом центре пентаграммы, у вершины, обращенной на юг, был начертан сложный символ – перевернутый глаз в треугольнике, окруженный шипами. «Печать Гаапа, Принца Юга, повелителя незрячих духов и разрушенных надежд.» - пояснила Алиса.

И внутри этой кошмарной геометрии сидело…оно.

Ворон. Или то, что когда-то им было. Размером с крупную кошку. Его тело было лишено перьев и кожи. Обнаженные мышцы, влажные, синевато-черные, как гнилое мясо, пульсировали под невидимым напряжением. Голову венчал изуродованный череп, клюв казался единственным, что выдавало в этом чудище ворона, но и тот был какого-то слишком тёмного цвета, как будто космическая пустота сгустилась и была превращена в него. Но самое жуткое – глаза. Вернее, их отсутствие. Глубокие впадины были грубо зашиты толстой, черной, похожей на жилу нитью, стягивающей кожу а точнее то, что ее осталось в жуткие морщинистые узлы. Швы сочились темной, почти черной жидкостью. Рядом с вороном, прижавшись к его дрожащему боку, лежала крыса. Почти обычная серая крыса. Но и она была искажена. Ее глаза были широко открыты – стеклянные, мертвые, не моргающие, будто бы налитые черным гноем. А пасть… пасть была зашита той же черной нитью, что и глаза ворона, в жуткую немую гримасу. На боку крысы, под шерстью, угадывалось неестественное, угловатое уплотнение – словно под кожу вживлен кусок ржавого металла.

Они не двигались. Не издавали звуков. Просто сидели в центре пентаграммы, дрожа от напряжения или холода, слепой и немой, скованные геометрией страдания и серебряными цепями сияющих линий.

Меня чуть не стошнило. И физически, и душой. Волна ледяного ужаса, смешанного с отвращением, сбила дыхание. Я отшатнулся, упершись спиной в косяк двери. Сердце колотилось, как в ту ночь на льду.

– Ч-что… что это?! – вырвалось хриплым шепотом.

Алиса стояла рядом, наблюдая за моей реакцией с холодным, научным интересом. Ни тени сожаления или отвращения.

– Маленький эксперимент, Гриша. Доносчик. И тот, кто занимается только рассказами. – Она указала на ворона. – Младший служитель. Его зрение – ни к чему, он должен лишь передавать послания. А его молчаливый спутник – антенна, приемник команд. – Она кивнула на крысу. – Грубо, конечно. Очень грубо. Я только учусь. Но для наших целей… пока хватает.

– Целей?! – Я повернулся к ней, забыв о боли в ноге, забыв обо всем, кроме багрового гнева и шока. – Ты сошла с ума?! Это же… это ад! Ты играешь с силами, которые…

– Которые могут сокрушить Империю? – спокойно закончила она. Ее голос был ровным, как лезвие. – Да, Гриша. Именно. Представь: десяток таких… «незрячих почтальонов» в спальнях сановников. Или один, но посильнее, на заседании Государственного Совета. Сила, перед которой бессильны и мундиры, и молитвы. Сила Хаоса, направленная против Порядка, который душит все живое.

Она говорила страстно, ее глаза горели тем же холодным огнем, что и свечи в пентаграмме. Фанатичная вера революционерки смешалась с жутким любопытством ученого, ковыряющегося в гниющей плоти мироздания.

– И ради этой… силы… ты натравила того монстра на меня?! – Я шагнул к ней, не обращая внимания на хромоту, сжимая кулаки. Боль от ран вспыхнула, но я ее игнорировал. – Он чуть не разорвал меня! Утопил! За что?!

Алиса на мгновение смутилась. Редкое выражение – легкая растерянность, почти досада – мелькнуло на ее безупречном лице. Она отвела взгляд.

– Ошибка новичка, – пробормотала она, неожиданно по-человечески уязвимо. – Тот… больший экземпляр. Он предназначался не тебе. Целью был статский советник Тучков. Тот самый, что вручал тебе орден. Он курирует финансирование жандармских спецотделов по борьбе с… ну, с нами. – Она снова посмотрела на меня, и в ее глазах читалось искреннее, пусть и циничное, сожаление. – Демона призвали по его личной вещи – табакерке. Но орден Святой Анны… он, видимо, несет мощный отпечаток имперской магии, эгрегора власти, да и следы самого Тучкова. И ты был ближе. Физически и… энергетически. Демон среагировал на более яркую метку. Переключился. Как глупая собака на более аппетитный кусок. – Она пожала плечами. – Я не ожидала такого… сбоя в навигации. Прости.

"Прости". Слово повисло в воздухе, смешное и чудовищное после увиденного. Прости за то, что чудовище из плоти и вбитой брони чуть не разорвало меня вместо какого-то чиновника? За то, что я снова тонул в черной воде?

Яркая ярость сменилась леденящей пустотой и отвращением. Не только к ней. К себе. К тому, что я вообще пришел сюда. К тому, что на секунду поверил, что ее "код Свободы" может быть чем-то иным, кроме пути в ад.

– Прости? – Я засмеялся. Сухо, беззвучно. – Ты сошла с ума, Алиса. Ты не революционерка. Ты… чудовище. Хуже того демона. Играть с этим… – Я махнул рукой в сторону пентаграммы, где слепой ворон бессильно дернул головой. – Ради твоих химер? Нет. Я ухожу. И если у тебя есть капля ума – уничтожь эту… мерзость. Пока она не уничтожила тебя.

Я резко развернулся, хватаясь за трость, намереваясь уйти прочь из этой комнаты, пропитанной запахом безумия и боли. Шаги дались тяжело – нога горела, голова кружилась от увиденного.

– Григорий.

Ее голос остановил меня у порога. В нем не было ни мольбы, ни злобы. Была… тишина перед выстрелом.

Я обернулся.

Алиса стояла посреди гостиной, в пятне красно-зеленого света от лампы. Ее пальцы уже расстегнули верхнюю пуговицу строгого пиджака. Потом вторую. Движения были медленными, точными, как разминирование бомбы. Пиджак соскользнул с ее плеч на пол беззвучным темным пятном. Потом ее руки потянулись к пуговицам белоснежной мужской сорочки. Она знала, что после этого я не уйду.

– Ты прав, – сказала она тихо. Ее светлые глаза не отрывались от меня. В них не было ни стыда, ни кокетства. Только абсолютная, пугающая ясность и… вызов. – Я совершила ошибку. Грубую. Дорого тебе стоившую. – Еще одна пуговица. Обнажилась ключица, острые, как лезвия. Бледная, почти фарфоровая кожа. – И я… хочу извиниться. По-настоящему. – Пуговица у пояса брюк. Ширинка расстегнулась. – Не словами. Они ничего не стоят. – Еще движение. Брюки упали, открывая длинные, худые ноги в чулках подвязках, неестественно белые в полумраке. Она стояла теперь только в сорочке, едва прикрывающей бедра, и в тех самых чулках. Сотканная из бледного мрамора и теней. Роковая. Неотвратимая. – Так простишь?

Она не сделала ни шага ко мне. Просто стояла. Обнаженная в своем намерении. Жертва? Искупление? Или последняя, самая опасная ловушка? Оружие, против которого не было формулы. В комнате пахло шампанским, ладаном из-за двери и холодной, животной силой, исходившей от нее. Выбор висел на волоске: шаг назад – в ужас пентаграммы, шаг вперед – в объятия безумия иной формы. Или повернуться и уйти, хромая, в холод петербургской ночи, зная, что дом, обретенный с Юлианой, уже отравлен тенью этой встречи.

Я замер. Трость выскользнула из ослабевших пальцев и с глухим стуком упала на слегка мятый персидский ковер. Звук эхом отозвался в гулкой тишине, где единственным движением был медленный подъем ее руки, протянутой ко мне через пространство, насыщенное шампанским, безумием и немым вопросом ее обнаженного тела.

Холод. Не петербургский утренний морозец, а внутренний, пронизывающий до костей, до той самой точки под ложечкой, где сжимался тугой узел страха. Я приподнялся с кушетки – не постели, никогда постели у нее. Только жесткие поверхности, как будто расслабленность была предательством. Воздух в квартире был густым от запахов: пыль вековых фолиантов, металлический привкус приборов и что-то еще… горькое, химическое, как выдох самой Тьмы. Кровь? Эфир? Наш грех? Образы врезались в сознание – ворон с глазницами, стянутыми черными нитями-паутинами, крыса с безмолвным, зашитым ртом. И ее тело… холодное, угловатое под расстегнутой сорочкой, мраморная статуя, ожившая лишь для искушения. Математическая задача с порочным, известным решением. Я поддался. Опять.