Теплая волна аплодисментов еще билась о стены Практеума, когда Артём ворвался в наш маленький круг у финишной арки, как ураган в хорошем настроении. Он схватил меня в охапку, едва не сбив с ног, потом – с неожиданной осторожностью – похлопал Юлиану по плечу.

«Черт возьми! Черт побери! – он задыхался от восторга, глаза сияли. – Вы видели свои лица? Виделиего рожу, когда мост не рухнул?!» Он зашелся смехом, заразительным и громким, заставляя оглядываться даже уходящих зрителей. «Гриша, твои формулы – они живые! А ты, Юль, – он сделал реверанс, – ты горела, как… как та самая стихия! Вдвоем – вы просто…» Он развел руками, не находя слов, и просто сиял, смывая остатки своего вчерашнего стыда нашей победой.

Юлиана отряхнула несуществующую пыль с рукава, куда я вцепился в последний момент. Уголки ее губ дрогнули в скупой улыбке, но в зеленых глазах еще плавал отблеск ярости после подлого удара Меншикова. «Болван, – буркнула она, но беззлобно, скорее в адрес Артёма. – Главное – прошли. И прошли первыми.» Ее взгляд скользнул ко мне, быстрый, оценивающий. Доверие. Это слово еще висело между нами.

Празднование было скромным и наскоро: три кружки теплого кваса в полупустой студенческой лавке у Восточного корпуса. Артём болтал без умолку, разбирая наш забег по косточкам, Юлиана вставляла резкие замечания, а я сидел, чувствуя приятную усталость в мышцах и странное тепло на запястье, где еще час назад пульсировал магический шнур. Запах ее – дым и цитрус – смешивался с терпким квасом.

Именно в этот момент он появился в дверях. Меншиков. Безупречный, холодный, как лезвие. Шум лавки притих на мгновение. Он не смотрел на Артёма, лишь скользнул взглядом по Юлиане с ледяным безразличием, прежде чем остановить его на мне.

«Грановский.»

Голос был ровным, громкость – ровно такой, чтобы слышали мы трое и пара старшекурсников у стойки. Ни капли злости. Только презрение, закованное в лед.

«Поздравляю с… удачным проходом. – Он сделал микроскопическую паузу. – Ваша синхронизация впечатляет. Для новичков.» Он не улыбался. «Однако, подобные упражнения – лишь игра. Настоящая проверка магистра происходит в чистом поединке воль. Где нет стен, водоворотов… и случайных свидетелей.»

Он вынул из внутреннего кармана сюртука тонкий, сложенный вдвое лист плотной бумаги с гербовой сургучной печатью. Бросил его на наш стол передо мной. Лист приземлился рядом с моей кружкой.

«Обсуждение некоторых теоретических… разногласий. Наедине. Без свидетелей. Западный сад. Полночь. Послезавтра.» Его взгляд, синий и бездонный, впился в меня. «Вы, как теоретик, оцените чистоту эксперимента. Непогода, если будет, – не помеха для истинных мастеров.»

Он не ждал ответа. Развернулся и вышел, оставив за собой волну ледяного молчания. Артём первый нашел дар речи, шипя: «Дуэль?! Он с ума сошел? Это же…»«Запрещено, – резко закончила Юлиана. Ее лицо стало каменным. Она схватила письмо, развернула. Никаких прямых угроз. Напыщенный текст о «чести магистра», «выяснении превосходства в контроле над стихиями», «частной территории Западного сада в означенный час». Все обернуто в шелк академической риторики, но суть – кристально ясна. Меншиков требовал сатисфакции. И был уверен, что получит ее. «Идиот, – выдохнула она, сжимая бумагу. – Самоубийца. Его же отчислят!»

Если узнают, – мрачно пробормотал я, беря вызов из ее дрожащих пальцев. Бумага была гладкой, холодной, как его рукопожатие. Полночь. Западный сад. Ледяной дождь или туман – не помеха. Он выбрал время и место, где нас гарантированно не потревожат. И где его лед будет сильнее. Расчетливо. Как всегда. Страх, холодный и знакомый, сковал желудок – не за себя, а за последствия. Но отступить – значило навсегда стать мишенью.

На следующий день, возвращаясь после лекции по эфиродинамике, я проходил мимо полуоткрытой двери профессорской. Обрывки разговора вырвались еле слышно:

«...да, слышал? Того самого, в Министерстве Земель...»«Помещики озверели. Говорят, прямо в карете...»«...реформы его были бредом, но убивать... Империя катится...»

Голоса понизились до шепота. Я замер, прижавшись к холодной стене. Убийство. Чиновника-реформатора. Того, кто пытался что-то изменить в проклятом земельном вопросе. Бакунинские призраки «разрушения» вдруг обрели кровавую плоть. Нелепая смерть где-то там, в большом мире, вдруг отозвалась ледяным эхом здесь, в стенах Академии. Хаос не где-то – он уже здесь. И Меншиков со своей дуэлью казался его мелким, но зловещим отголоском.

Кабинет Варламова был оазисом спокойствия в этом нарастающем безумии. Запах старой бумаги, чернил и озона. Профессор сидел за столом, заваленным чертежами странного прибора – сети резонаторов и фокусирующих кристаллов.

«А, Грановский! – он отложил лупу, его лицо озарилось редкой улыбкой. – Поздравляю с блестящим проходом Лабиринта. Синхронизация с Серебрянской… впечатляющая. Чистая практика, подкрепленная теорией. Идеальное сочетание.» Он указал на стул. «Садитесь. Посмотрите на это.»

Он начал объяснять свою новую идею: использование принципа квантовой суперпозиции для создания «нелокального» сенсора магических полей. Сложнейшая математика, основанная на уравнениях, которые в моем мире только начинали исследовать. Я втянулся, забыв на время о дуэли, об убитом чиновнике. Ум мой ожил, схватывая аналогии, предлагая адаптацию методов тензорного анализа для описания «запутанных» эфирных состояний. Мы говорили на одном языке – языке чисел и фундаментальных законов. Варламов слушал, кивал, его глаза горели азартом первооткрывателя.

«Блестяще, юноша! – воскликнул он, когда я закончил излагать свою интерпретацию. – Вы видите суть сквозь формализмы. Эта интуиция… она бесценна.» Он снял пенсне, протер стекла, и его выражение стало серьезнее. «Именно поэтому… будьте осторожны, Григорий.»

Я насторожился. «Профессор?»

«Ваш успех в Лабиринте… он заметен. Слишком заметен. – Он взглянул на меня поверх очков. – Академия – это не только формулы. Это люди. Амбиции. Зависть. Меншиков, полагаю…» Он не стал продолжать, но смысл был ясен. «Вы сделали своего врага, что похвально. Но сильного и мстительного. Не дайте интригам, этой… грязной пене на поверхности истинного знания, увлечь вас на мель.» Его взгляд стал проницательным, почти отцовским. «Ваше место – здесь. У доски. В мире чистых идей. Не тратьте свой дар на чужие войны, Грановский. Даже если кажется, что отступать некуда.»

Его слова были гвоздем в крышку гроба моих иллюзий. Он знал? Нет, скорее чувствовал напряжение. Предостерегал. Но как объяснить, что война уже пришла ко мне с вызовом в кармане? Что «чистые идеи» меркнут перед лицом холодной ярости Меншикова и кровавой тени убийства за стенами Академии? Я встал, поблагодарил за совет и за беседу. Выходя из кабинета, я чувствовал тяжесть вызова в кармане и ледяную пустоту в груди. Доверие Юлианы, восхищение Артёма, вера Варламова – все это было реальным, ценным. Но надвигающаяся полночь послезавтра в Западном саду и призрак убитого реформатора сгущали тучи, предвещая бурю, в которой одной теории магических полей могло не хватить.

Тяжелые, свинцовые тучи низко нависли над шпилями Академии, не проливаясь дождем, а лишь давя промозглой сыростью. Воздух в коридорах, обычно звонкий от шагов и споров, стал густым, приглушенным. Шепот. Повсюду шепот. Он висел под сводами библиотеки, скользил за спинами на лекциях, прятался за стопками книг в столовой. Новость пришла утром, как холодный сквозняк: в кабинете ректора – Он.

Не просто чиновник. Представитель Отделения по Охране Общественного Порядка и Благочиния. Охранка. Человек в строгом, темно-сером мундире без лишних нашивок, с лицом, высеченным из гранита – бесстрастным и всевидящим. Его сопровождал молодой, нервный адъютант с портфелем. Они прошли сквозь Главный Зал, не глядя по сторонам, но их появление заморозило все вокруг. Преподаватели внезапно углублялись в бумаги, студенты замирали, делая вид, что не замечают. Но напряжение висело плотнее тумана, его можно было резать ножом. Все знали, о чем он беседует с ректором за плотно закрытыми дверьми. Об убийстве чиновника-реформатора. Об идеях, которые тот исповедовал. Об среде, которая могла такие идеи порождать. И Академия, островок относительной вольности, внезапно почувствовала себя под колпаком. Каждый неосторожный смешок, каждая политическая шутка, брошенная вчера на ветер, теперь казались потенциальной уликой. В глазах мелькал страх – не столько за себя, сколько за хрупкий мир этих стен.