Легкое движение. Варламов, не прерывая объяснения о силовых линиях вокруг точечного заряда, чуть повернул голову. Его умные глаза за пенсне скользнули по моему лицу, задержались на рассеянном взгляде. Он увидел. Но не одернул. Не спросил. Лишь едва заметно поднял седую бровь – вопросительно, без упрека – и продолжил, чуть четче выписывая символ дельты. Его молчаливое понимание – или снисхождение? – жгло сильнее выговора. Я сглотнул, заставил себя сосредоточиться на доске, но тень предстоящей ночи и белых волос Алисы нависала плотнее тумана за окном.

Повседневная жизнь Академии, однако, брала свое. В шумной, пропахшей жареной капустой и дешевым кофе столовой, Артём с ловкостью уличного фокусника стащил с моей тарелки последний кусок ржаного хлеба.- Ха! Оплошал, зевака! – Он отскочил на шаг, размахивая добычей, в глазах – знакомый озорной блеск, старательно прикрывавший остатки вчерашнего стыда. – Мозги мозгами, а желудок требует своего! Не обижайся, долг верну пирожком… когда-нибудь.

Он откусил с преувеличенным смаком. Юлиана, сидевшая напротив, лишь покачала головой, отодвигая миску с густым борщом.

- Лугин, твои таланты явно недооценены деканатом. Должны были отправить тебя в артефакторики – воровать идеи. – Ее взгляд скользнул ко мне. Привычное одобрение смешивалось с тенью тревоги – она помнила мой ступор на арене, колючие слова Меншикова.

«Звездой» я себя не чувствовал. Но что-то изменилось. Знакомые первокурсники теперь не просто кивали – иногда останавливались с конкретным вопросом по теории полей. Старшекурсники-метамаги кивали чуть менее отстраненно. Даже Петр Строганов, чей кошелек явно весил больше его знаний, как-то пробормотал, разглядывая свои манжеты: «Грановский, этот твой фокус с водой… одной точкой на барьере, говоришь?» Признание было неловким, как запоздалый комплимент, но оно было. Академия, скрипя шестеренками сословных предрассудков, начинала втягивать меня в свой механизм.

Туман на улице сгустился в полночь, превратив коридоры Главной Библиотеки в лабиринт теней. Сердце стучало не от страха, а от предчувствия странного, чуждого спектакля, на который я шел по своей воле. Дверь в дальний архивный уголок, обычно наглухо закрытая, была сегодня приоткрыта. Я вошел.

Атмосфера ударила сразу: густая пелена дешевого табачного дыма, сладковато-терпкий дух крымского портвейна, въевшийся запах пыли и старой бумаги. Тусклый свет двух керосиновых ламп с треснутыми стеклами выхватывал из полумрака сгрудившиеся фигуры. Человек десять, не больше. Студенты. Одежда – потертые сюртуки, простые рубашки, скромные платья – стирала границы факультетов. Они сидели кто как устроился: двое на широком подоконнике, трое на сдвинутых стульях, кто-то прямо на полу, подложив под себя толстый том «Трудов Магического Общества». Вино наливали из глиняного кувшина в граненые стаканы и эмалированные кружки. Дым сигарет висел сизой пеленой.

И Алиса. Она восседала не на троне, что определённо пошло бы её позе, а на краю массивного дубового стола, откинувшись на одну руку. Ее белые волосы, короткие и безупречно гладкие, будто отлитые из серебра, ловили скупой свет. Темно-синий мужской костюм из тонкой шерсти – пиджак, жилет, брюки – сидел на ее подтянутой фигуре с изысканной строгостью, подчеркивая длину линий и скрытую силу. Длинные ноги были небрежно скрещены. В тонких пальцах – папироса, дымок струился к почерневшим сводам потолка. Она не командовала, но незримо присутствовала. Ее светлые, холодновато-серые глаза полуприкрыты, губы тронуты легкой, загадочной кривой. Она слушала, излучая спокойную уверенность, которая сама по себе задавала тон.

- ...земства – фикция! – горячился коренастый парень со следами копоти на рукавах, стихийщик, вероятно. Он жестикулировал кружкой. – Без реальной власти – пустое место! Надо давить на губернаторов!- Давить? Чем? Петициями? – перебила его девушка с бледным лицом и горящими темными глазами, артефакторка, судя по засевшему под ногтем следу припоя. Она нервно теребила медальон. – Пока есть эта машина подавления… – она махнула рукой куда-то в сторону города, – все петиции – в корзину! Нужно ломать!- Ломать – чтобы что-то построить? На пепелище? – фыркнул худощавый юноша в безупречно чистых очках, метамаг, как и я, без сомнений. Он поправил пенсне. – Нужны медленные, но прочные изменения. Закон. Конституция. Просвещение масс. - Он отхлебнул из стакана – вода.

Спор нарастал, голоса, сдавленные необходимостью тишины, шипели страстью. Они говорили о налогах, о голоде в деревнях, о фабричных законах – с пылом, будто чертили планы осады крепости. Их аргументы пахли страницами нелегальных брошюр и юношеским максимализмом. «Народ» в их устах был абстракцией, идеалом, лишенным грязи и сложности реальности. Но в этом дымном углу, под сводами храма знания, горела искренняя, почти болезненная жажда справедливости. Игра в революцию? Да. Но игра, где ставкой казалась сама душа.

Алиса медленно выдохнула дым колечком. Ее голос, низкий и спокойный, разрезал спор, как нож масло: «Петр, твоя власть земств без опоры – карточный домик. Кто их поддержит против губернаторского произвола? – Она повернулась к девушке, и в ее взгляде мелькнуло что-то похожее на усталую снисходительность. – Лиза, твоя сломанная машина… кто соберет осколки? Кто защитит слабого, пока ты строишь свой новый мир? – Ее взгляд скользнул к метамагу. – Алексей, твоя медленная эволюция… сквозь сколько поколений страдания она должна идти?»

Она не давила авторитетом. Она ставила вопросы – острые, неудобные, вскрывающие нарыв нерешенности под красивыми лозунгами. Ее слова не звучали истиной в последней инстанции, но заставляли спорщиков замолчать, нахмуриться, уйти вглубь собственных мыслей. Сила ее была в этой ясности, в отстраненности, которая парадоксальным образом делала ее центром притяжения. На нее смотрели – юноши с обожанием и робостью, девушки с восхищением и легкой завистью. Она была не пламенем, а холодным, ясным светом, в котором мерцали их страстные, но дымчатые огоньки.

Я сидел на стуле в тени высокого стеллажа с фолиантами по церковной теургии. В руке – тяжелый граненый стакан с терпким, кисловатым вином. Их пыл был заразителен, как лихорадка. Их идеи – все еще казались опасной утопией. Но сама атмосфера – полумрак, табачный дым, дешевое вино, жар споров о невозможном – обладала странной, горькой романтикой подполья. И в центре всего – она. Алиса Ливен. Непостижимая, как нерешенная теорема поля, и притягательная, как кратер вулкана. Магнит, намагниченный на мятеж.

Час пролетел незаметно. Вино выдохлось, папиросы догорели. Страсти поостыли, сменившись усталым, но удовлетворенным гулом. Пора было расходиться, таясь в спящих коридорах, как заговорщики.

Я поднялся, стул тихо скрипнул. Она была уже рядом, докуривая последнюю папиросу. Дымок стелился вокруг ее бледного, резко очерченного профиля. В полумраке ее глаза казались светящимися сланцевыми плитками.

- Грановский. - сказала она медленно. - молчал весь вечер? Ничего, что на «ты»?

Я остановился.

Она бросила окурок на каменный пол, раздавила его каблуком узкого, элегантного ботинка с неожиданной силой. Затем повернулась ко мне. Легкая, едва уловимая искра промелькнула в ее глазах.- Не сочти за труд? – спросила она голосом, в котором звучала не просьба, а спокойная уверенность, чуть приправленная игривой тайной. – Проводи даму до её общежития. Темный двор – место для призраков или… для ученых джентльменов с хорошей интуицией. Моя дорога – мимо Северного корпуса.

Ее губы тронул намек на улыбку. Она не просила сопровождения. Она сама строила всё наше общение с самого нуля. Знала, что я пойду. И в этом знании, в этой протянутой нити возможности, чувствовалась ее власть – тонкая, неоспоримая и загадочная.

Ледяное сияние луны ползло по потолку моей каморки под крышей Северного корпуса. Я лежал, уставившись в темноту, но видел не шершавую штукатурку, а ее лицо. Белые волосы, отсвечивающие в лунных лучах, как припорошенные инеем ветви. Холодок ночного воздуха, щипавший щеки, когда мы шли через пустынный внутренний двор. И этот запах – не просто орхидеи, а что-то глубже: холодная сладость, смешанная с терпкостью дорогого табака и… опасностью. Он вился вокруг нее, как невидимый шлейф, заполняя пространство между нами даже в тишине. А потом… крыльцо служебного входа в Теургический корпус. Ее поворот. Внезапная близость. И тот поцелуй. Не нежный. Обжигающий. Короткий, как удар тока, и оставивший на губах вкус дорогого вина и чего-то невыразимо чужого, манящего. Она отступила на шаг, ее глаза в полумраке светились, как у хищницы, поймавшей добычу. «До среды, метамаг. Думай.» И растворилась в темноте. Думай. О чем? О Бакунине? О ее губах? О невозможности этого всего? Я ворочался, грубая шерсть одеяла казалась наждаком на коже. Запах орхидеи все еще стоял в ноздрях, призрачный и навязчивый.