Рывок через открытое пространство. Ноги скользили по глине, ветер свистел в ушах. За спиной грохнул выстрел — или хлопок лопнувшей шины? Не оглядываться.«До набережной — семь минут бега. Там люди, камеры, жизнь».

Но город спал. Мостовая блестела под редкими фонарями, как змеиная кожа. Я свернул в арку, вдохнув запах спирта и помоев. Бродяга у костра в бочке хрипло засмеялся, увидев меня

За углом ждал рынок. Павильоны с тентами колыхались на ветру, будто чёрные паруса. Я нырнул между лотками, опрокидывая ящики с гнилыми яблоками. Сзади рухнула палатка — кто-то влетел в неё, матерится.

— Я тебя, гада, на фарш пущу!

Я перепрыгнул через забор охраны, схватил велосипед у киоска с шаурмой, который кто-то забыл пристегнуть замком. Педали крутились быстрее мысли. «Они на машине. Значит, перекроют перекрёстки. Значит, только доки».

Проспект встретил меня тишиной. Красный светофор мигал, как циферблат сломанных часов. Я рванул налево, к старым докам — там лабиринт контейнеров, там можно…

Шина лопнула с хлопком. Велосипед кувыркнулся, швырнув меня в стену из покрышек. Я встал на колени, выплевывая кровь. «Ребра целы. Правая ключица… Нет, кажется, просто ушиб».

— Ну что, профессор, — Семёныч вышел из-за угла, вытирая нож о штанину. — Ты формулу побега выводил? Получилась?

Я рванул в сторону. Трущобы доков — ржавые цистерны, битые бутылки под ногами. Я влетел в пустой цех, где висели цепи с крючьями, как в бойне. Где-то капала вода.

— Мы же договорились на полдень, — голос эхом отразился от стен. — А ты как школьник сбежал. Неуважение.

Они загнали меня к воде. Волны Невы лизали бетонный парапет. Сзади — три фигуры. Спереди — чёрная пустота.

— Ну давай, прыгай! — Семёныч щёлкнул зажигалкой, осветив шрам на щеке. — Или ты плавать не умеешь?

Я шагнул назад. Каблук ботинка сорвался с края…

Удар.

Сначала не больно. Только звон в ушах и вкус железа. Потом лицо вспыхнуло, будто кто-то вдавил горячий гвоздь в скулу. Второй удар пришёл в живот — я согнулся, падая на колени.

— Думал, со мной шутки шутить можно? — Семёныч наклонился, вцепившись мне в волосы.

Меня волокли по земле к чёрному фургону. Дверь открылась, пахнув бензином и мокрой псиной. Последнее, что увидел Я — номер машины. «Х198ТО. Х… Т… О… хто я...» Буквы сплелись в ребус, который я не успевал разгадать.

— Спокойной ночи, Эйнштейн, — хохот растворился в рёве мотора.

Чёрное покрывало накрыло сознание. Где-то вдалеке плескалась вода.

Фургон трясло по ухабистой дороге. Я лежал на полу, привязанный к металлической скобе, лицом к луже бензина. Мешок из грубой мешковины натирал шею, пахнул пшеницей и чьей-то кровью. Каждые пять минут Семёныч пинал меня в бок, будто проверяя, не превратился ли его личный профессор в уравнение.

Мотор заглох. Дверь распахнулась, впустив запах сырой хвои и речной гнили. Меня выволокли за руки, бросили на промёрзшую землю. Мешок сняли.

Лес. Чёрные ели, как зубья пилы, впивались в низкое небо. В десяти шагах плескалась река — узкая, но быстрая, с пеной на перекатах. Семёныч закурил, присев на капот «Волги» с заклеенными скотчем номерами.

— Ну, что Эйнштейн, — он пустил дым в лицо мне, — поиграл в крутого парня и пора честь знать?

Я попытался встать, но верёвки впились в запястья. Голос дрожал, но мозг искал щель в стене:— Два миллиона — это смешно. Я могу… могу работать на вас. Просчитывать ставки, схемы, да хоть просто бухгалтерию…

Семёныч рассмеялся, показывая золотой клык.— Ты уже насчитал себе на смертный приговор.

Из машины вышел второй — тощий, с лицом крысы и пистолетом за поясом. Кивнул на реку:— Там глубина метр пятьдесят. Весной вынесет к мосту.

— Слышал, профессор? — Семёныч наклонился, вытирая нож о мою штанину. — Тебя даже искать не станут. Как собаку.

Я рванулся в сторону, но верёвки держали. Лёгкие горели, сердце колотилось о рёбра.— У меня сын… — выдохнул я, понимая, что это последний аргумент в ряду из совершенно пустых слов.

— А у меня кредит, — другой бандит плюнул на землю рядом с собой. — Ипотека, понимаешь?

Мешок снова натянули на голову. Меня поволокли к воде. Ноги скользили по глине, ветер выл в ушах.

— Плыви, умник! — крикнул Семёныч, и толчок в спину отправил меня вниз.

Вода.

Холод ударил в виски, как формула абсолютного нуля. Мешок впитал воду, прилип к лицу. Я дёргался, пытаясь вспомнить, как дышать через ткань, но лёгкие уже горели.

«Шаг 1: Согнуть колени. Шаг 2: Подтянуть руки к груди…»— инструкция из детской секции по плаванию всплыла в мозгу ироничным напоминанием о собственной беспомощности. Верёвки не пускали.

Темнота. Тишина. Только пульсация в висках, похожая на отсчёт таймера.

«Дима… Марина… Кофе из автомата… Лекция о топологических пространствах…» Обрывки мыслей вспыхивали и гасли.

Сознание начало растворяться, как сахар в чае. Где-то сверху мелькнул свет — жёлтый, размытый. Руки сами потянулись к нему, хотя я уже не помнил, зачем.

Тишина.

Потом — кашель. Боль в рёбрах. Тёплая лужа под щекой.

Я открыл глаза.

Потолок. Трещины в штукатурке складывались в узор, похожий на интегральный знак. Я перевернулся на спину, выплёвывая солоноватую жидкость. Пол под ногами был деревянным, скрипучим, с щелями, из которых дуло.

Комната. Высокие окна с мутными стёклами. Облупившаяся лепнина на стенах. Камин, где тлели угли, а над ним — портрет седого мужчины в мундире с золотыми пуговицами.

Я поднял руку, чтобы протереть лицо, и замер.

Рука была чужой. Длинные пальцы, белая кожа без вечных, но таких привычных, следов от ручки на среднем пальце. Я потрогал щёку — гладкую, без шрама от детской ветрянки.

— Что за..??

Голос звучал выше. Моложе. Я встал, пошатываясь, и подошёл к зеркалу в резной раме.

Отражение смотрело на меня широкими синими глазами. Вьющиеся белокурые волосы. Прямой нос, как у греческой статуи. Тело худощавое, но с намёком на силу под рубашкой из грубого льна.

— Я… Это не я, — прошептал я. Или уже не-я? Зеркало не соврало.

В углу комнаты скрипнула дверь. Вошла девушка в потёртом платье и чепце, держа в руках медный таз.

— Барин, вы уже проснулись? — её голос дрожал. — Я… я воду принесла.

Я уставился на неё. В голове всплыло слово, как из чужого сна: «Горничная. XIX век. Российская империя».

— Какой сегодня год? — выдохнул я.

Девушка уронила таз.

Я стоял посреди комнаты, глядя на воду, растекавшуюся по полу. Капли дрожали на досках, словно ртуть, отражая пламя свечи в дрожащих бликах. Даша, как я тут же откуда-то вспомнил, застыла у двери, её худенькие пальцы сжимали медный таз так, будто это щит. Свет скользил по заплаткам на её платье, по стоптанным башмакам, по лицу, которое ещё не забыло детской пухлости, но уже знало голод.

- Так какой сейчас год? - сказал я, намеренно делая ещё слегка дрожащий голос более властным и уверенным.

—Тысяча восемьсот... девяносто девятый, барин, — прошептала она, поправляя чепец. — Июль месяц.

Значит, самый конец 19 века… Что за бред здесь творится? Может, она из дурки сбежала или меня наркотой накачали? Помню, читал какую-то статью об изучении посмертных галлюцинаций… Оно? Я повернулся к окну, и пол скрипнул под босыми ногами. Босыми? Посмотрел вниз — ступни были белые, без мозолей, без шрама от велосипедной цепи, что остался у меня в тринадцать лет. Рука сама потянулась к щеке: гладкая кожа, острый подбородок, влажные от испуга губы. В зеркале на стене метнулся силуэт — высокий, тонкий, с плечами, которые ещё не привыкли к своей ширине.

—Воды, — выдавил я, и голос, звонкий и чужой, к которому я, наконец, прислушался в полной мере, заставил меня вздрогнуть. — И... еды.

Даша кивнула и выскользнула за дверь, оставив меня наедине с тенями. Комната дышала запустением: обои с позолотой отслаивались, как кора со старой берёзы, ковёр у кровати вытерся до ниток, а на каминной полке стоял единственный подсвечник — кривой, словно его уронили и не потрудились выпрямить.