– РАЗОРВУ ТЕБЯ НА КВАНТЫ! – ее голос, умноженный эхом бездны, ударил по барабанным перепонкам, заставляя зубы смыкаться.

Сфера сжалась до размеров дома, став непроницаемо черной, поглощающей даже лунный свет. Воздух вокруг нее вибрировал, рвался по швам. Чувствовалось – следующий удар будет последним. Не для меня. Для этого берега. Для квартала. Для хрупкой реальности, которую она рвала когтями и темной магией.

Бесконечный Источник лился сквозь меня, чистый, всеобъемлющий, ослепительный в своем совершенстве. Я ощущал вибрацию каждого камня, дыхание ветра над Невой, пульсацию далеких огней – все было частью единой, сияющей симфонии. Но мое тело... Мое тело было треснувшим сосудом. Кровь горячими струйками стекала из носа, ушей, уголков глаз и всех ран, смешиваясь с потом на лице. Каждая кость, каждый нерв кричал под чудовищным напором космической силы. Грудь горела, сломанное ребро впивалось в легкое с каждым хриплым вдохом. Нога была мертвым грузом. Я стоял, опираясь на барьер гармонии – невидимую сферу, пульсирующую мягким светом, – лишь силой воли удерживаясь от падения. Источник давал могущество, но не прочность плоти. Я был щепкой в океане, вот-вот раздавленной его мощью.

Не защищаться. Не может быть защиты. Мысль пронеслась ясной молнией сквозь боль и экстаз. Она – разрыв. Дисгармония. Надо... исправить. Восстановить связь.

Я не стал ждать ее удара. Собрал остатки воли – не для жеста, а для намерения. Глубокого, тотального. Вернуть равновесие. Здесь. Сейчас. Я поднял руки, не к сфере тьмы, а к самой Алисе, к чудовищному узлу боли, гордыни и искаженной магии, что она стала.

– Довольно! – мой голос не гремел. Он звучал странно – не мой, а общий, как эхо самой реальности, резонирующее с камнями, водой, воздухом.

Источник откликнулся. Через меня хлынула не атака, а… корректирующий импульс. Волна чистого, не мерцающего света, лишенного агрессии, но неумолимого в своем стремлении к порядку. Она не полетела – явилась. Заполнила пространство между мной и сгустком тьмы мгновенно, как рассвет, не оставляя теней.

Свет коснулся сферы.

БЕЗЗВУЧНЫЙ ВЗРЫВ. Не разрушения. Аннигиляции. Сфера тьмы не сопротивлялась – она растворилась. Не дымом, не пеплом. Просто перестала существовать, поглощенная восстанавливающей волной, как чернильное пятно в чистой воде. Свет хлынул дальше, накрывая Алису.

ВОЙ. Нечеловеческий, пронзительный, полный невыносимой агонии. Не ярости – чистой, животной муки. Свет не жёг ее плоть. Он жёг связь. Связь между демонической сущностью и хрупкой человеческой душой, что еще теплилась где-то в глубине. Он бил по вбитой броне, по ржавым штырям, скреплявшим крылья с ее позвоночником, по самой ткани демонического преображения.

Скррежжжет! Хруст! Ржавые пластины, раскаленные добела, лопнули, как стекло. Костяные шипы крыльев, вбитые в ее спину, затрещали, дали трещины. Черная жижа, сочившаяся из ран, вскипела и испарилась с шипением. Крылья, эти кошмарные паруса, задрожали, начали отслаиваться. Не отваливаться – растворяться, распутываясь на черные ленты тьмы, которые тут же поглощались светом.

Алиса не парила. Она просто падала. Заглушенный вопль превратился в хрип. Ее демонические черты таяли на глазах: когти втягивались, копыта ломались и снова формировались в ступни, фиолетовый огонь в глазах гас, оставляя лишь человеческую боль и шок. Крылья... исчезли. Остались лишь страшные, дымящиеся рваные раны на спине, где они были вбиты. Она рухнула на камни у самой кромки черной воды с тупым звуком раздробленных костей и плоти, превратившейся в невнятное месиво.

Свет погас. Тишина обрушилась, оглушительная после грохота магии. Источник... отступил. Поток бесконечной силы оборвался. Ощущение единства с миром ушло, оставив леденящую пустоту и сокрушительную волну физической расплаты.

Боль. Всепоглощающая. Словно все кости переломаны, все нервы обнажены. Грудь горела огнем, дыхание стало хриплым, клокочущим – сломанное ребро, наконец, пробило легкое. Кровь хлынула горлом, теплая, соленая, заливая рот и подбородок. Нога полностью отказала. Мир заплясал черными пятнами, сузился до тоннеля.

Защитил… Мысль промелькнула сквозь туман боли. Дом... Юлиана... Артём… Образы тепла, простоты, искренности вспыхнули в сознании – последний якорь перед падением в бездну.

Силы покинули меня полностью. Колени подкосились. Я не упал – рухнул плашмя на ледяной, окровавленный снег рядом с остатками сгоревшего свитка. Холод камня был обжигающе-резким после экстаза Источника. Боль отступила на мгновение, уступая место всепоглощающей, свинцовой усталости. Невыразимому облегчению. Все кончено. Долг выполнен. Цена заплачена.

Глаза сами закрылись. Темнота была не врагом, а долгожданной тишиной. Последнее, что я почувствовал – холодную влагу снега на щеке и далекий, одинокий крик чайки над черной водой Невы. Потом – только тишина и бесконечная тяжесть.

Сознание вернулось не вспышкой, а медленным, тягучим всплытием из черной, бездонной трясины. Сначала – не мысли, а ощущения. Боль. Не острая, как прежде, а глухая, всеобъемлющая, разлитая по всему телу, как тяжелый свинцовый плащ. Каждая мышца, каждый сустав, каждая кость ныла, протестуя против самого факта существования. Дышалось с трудом – глубокий вдох отзывался тупым ударом в груди, где сломанное ребро было стянуто тугой повязкой, и легкие напоминали смятый пергамент. Запах. Не крови и озона, а резковатый дух антисептика, воска для полов и… лаванды. Слабый, но упрямый, как луч солнца в подвале.

Я открыл глаза. Медленно, веки казались свинцовыми. Тусклый дневной свет, фильтрованный матовым окном, заливал белую, аскетичную палату лазарета Академии. Высокие потолки, знакомые до боли. Я лежал на жесткой койке, укутанный по горло в чистое, грубое полотно. Руки, лежащие поверх одеяла, были бледными, исчерченными сеткой заживающих царапин и перевязанными в нескольких местах. Левая нога – все еще источник тупой, ноющей боли – была зафиксирована в лубке.

И тогда я увидел ее. Юлианна. Сидела на низкой табуретке у самой койки, склонившись вперед, голова лежала на сложенных руках прямо на краю моего одеяла. Рыжие волосы, обычно такие яркие, были тусклыми, растрепанными, как после долгой бури. На ней был простой, темно-синий шерстяной жакет, явно не снимавшийся днями – он был помят, на рукаве виднелось темное пятно, похожее на высохшую каплю супа или лекарства. Она спала. Или просто лежала, изможденная. Лицо, обращенное ко мне, было бледным, с синеватыми тенями под глазами, исчерченным следами слез, высохшими дорожками на щеках. Даже во сне губы ее были плотно сжаты, а брови слегка нахмурены, как будто она отбивалась от кошмаров.Вид ее, такой хрупкой, такой измученной и… здесь, вызвал в груди что-то теплое и острое одновременно. Комок подступил к горлу. Я попытался пошевелиться, чтобы коснуться ее волос, но движение, даже микроскопическое, вызвало волну боли. Я застонал. Тихо, хрипло.Юлианна вздрогнула. Голова резко поднялась. Зеленые глаза, огромные и запавшие, метнулись ко мне. Сначала – непонимание, потом – осознание, и в них вспыхнуло такое чистое, такое безудержное облегчение, что боль на мгновение отступила.– Гриша! – вырвалось у нее, голос сорванный, хриплый от невысказанных слез и бессонных ночей. – Гриша! Ты… ты очнулся! – Ее рука, холодная и дрожащая, схватила мою, осторожно, боясь причинить боль, но сцепление было мертвым. – О Боже… Я думала… три дня… три дня ты не приходил в себя… – Голос ее срывался на рыдания, но она сжимала губы, пытаясь взять себя в руки. Слезы, однако, предательски навернулись и покатились по уже протоптанным дорожкам на щеках. Она не пыталась их вытереть.– Юль… – мое имя вышло шепотом, царапающим горло. – Я… здесь. – Каждое слово требовало усилия.– Дурак! Безрассудный, бесстрашный дурак! – Ее упрек был полон не злости, а такой накопившейся боли и страха, что сердце сжалось. Она прижала мою руку к своей щеке, ее слезы были горячими на моей коже. – Как ты мог? Как ты мог так рисковать? Я… я видела тебя после… после площади… потом тебя принесли… весь в крови… без сознания… холодный… – Она содрогнулась, не в силах продолжить. Ее пальцы сжали мою руку сильнее. – Я сидела тут… боялась дышать… боялась, что ты… – Рыдания снова прорвались, заглушив слова.Я смотрел на нее, на ее искреннюю, незащищенную боль, на страх, который она пережила. Все подвиги, весь адский бой с Алисой, подключение к Источнику – все это померкло перед этим простым, страшным фактом: я заставил ее так страдать. И в этом осознании, сквозь боль и слабость, прорвалось что-то глубинное, простое и настоящее.– Прости, – прошептал я, едва слышно. – Прости, что заставил бояться. – Я попытался пошевелить пальцами в ее руке. – Ты… мой дом, Юль. Единственный. И я вернулся. Ради дома.Ее глаза, полные слез, встретились с моими. В них было столько любви, столько нежности и бесконечного облегчения, что дух захватило. Она наклонилась, осторожно, как к хрустальной вазе, и прижала губы к моей перевязанной руке. Потом подняла голову.– Я люблю вас, Григорий Аркадьевич Грановский, – сказала она четко, глядя мне прямо в глаза, не стесняясь слез. – Люблю твою глупость, твою храбрость, твою боль… Люблю всего. И если ты еще раз так меня напугаешь… – Она не договорила, но в ее взгляде была железная решимость, смешанная с бесконечной нежностью.– Я люблю тебя, Юлиана, – ответил я, и слова эти, такие простые, вырвались легко, как долгожданный выдох. Они не нуждались в украшениях. Это была правда, чистая и ясная, как утренний свет. – Люблю твой огонь, твою прямоту… твой запах лаванды. – Я слабо улыбнулся, вдыхая ее знакомый, успокаивающий запах, смешанный теперь с лекарствами. Он пах миром. Пах домом.Она засмеялась сквозь слезы, коротко и счастливо, и снова прижалась щекой к моей руке. В этот момент боль казалась далекой, почти незначительной. Существовали только ее прикосновение, ее запах, ее любовь и тихий гул жизни за стенами лазарета.– Три дня, – прошептала она, словно вспомнив что-то важное. – Ты пролежал без сознания три дня. После того, как тебя нашли… на Васильевском. Артём… он, кажется, чуть не убил тех, кто тебя нес, думая, что ты… – Она сглотнула. – Вокруг сходки… всё кипит, Гриша. Как пожар. Студенты других институтов, гимназий… они узнали о разгоне, о жертвах… Были митинги поддержки, забастовки. Листовки по всем городам. Люди возмущены жестокостью жандармов. – В ее голосе звучало что-то вроде гордости, смешанной с тревогой. – Охранка… они взяли многих. Шереметева, Оболенского… их кружок почти весь. И тело Алисы… – Она замолчала, ее взгляд стал серьезным.Дверь в палату с грохотом распахнулась, прервав ее на полуслове.– ГРИ-И-ИША! ЖИВУЧИЙ ТЫ МОЙ! АЛЛИЛУЯ!Артём ворвался в палату, как ураган в тихую заводь. Его лицо сияло улыбкой до ушей, глаза блестели. Он был в своем обычном, слегка помятом сюртуке, но выглядел бодрым, как будто только что выспался десять лет подряд. В руках он нес огромный, дымящийся пирог, от которого пахло мясом, луком и невероятным соблазном.– Очнулся! А я тут… – Он увидел Юлианну, ее заплаканное лицо, нашу сцепленные руки. Его шумный пыл немного сбавил обороты, но улыбка не исчезла. – Ага, Юлька тут уже, плачет от счастья, как полагается! Не мешаю? Мешаю? Ну и ладно! – Он поставил пирог с грохотом на тумбочку, смахнул невидимую пылинку с рукава. – Герой проснулся! Надо праздновать! Пирог – от моей тетки, лучший в Петербурге! Говорит: «Неси своему орденоносцу-герою, пусть силы набирается!» – Он подмигнул мне. – Ты, брат, теперь местная легенда! Вся академия судачит! «Первокурсник, который в одиночку охранку отбивал да бунтовщиков спасал!» Правда, бунтовщиков тех посадили, но суть-то героическая! – Он хлопнул себя по лбу. – Ах да! Почти забыл! Ректор Корф приходил! Лично! Спросил, как ты. Говорит, как очнешься, доложить ему. Похоже, тебя то ли в кутузку, то ли в герои записали! Ну как, ожил уже? Пирог будешь? Юлька, отойди, дай мужикам поговорить! Доктор говорил, когда есть можно?Он трещал, как сорока, заполняя палату своей жизнерадостной, грубоватой энергией. Юлианна сначала смутилась, потом не выдержала и рассмеялась, вытирая остатки слез.– Артём, тише! Он же только очнулся! – но в ее голосе не было упрека, только облегчение и возвращение чего-то знакомого, нормального.Я смотрел на них. На Артёма с его пирогом и байками. На Юлианну, улыбающуюся сквозь следы слез. На их заботу, их присутствие. Боль все еще ныла в каждом мускуле, дыхание давалось тяжело, будущее было туманным – аресты, политика, последствия боя с Алисой, попытка понять что вообще было во время боя с моей силой. Но здесь и сейчас, в этой скромной лазаретной палате, пахнущей лавандой, лекарствами и горячим пирогом, было тепло. Было безопасно. Был дом.Я слабо улыбнулся Артёму.– Пирог… пахнет божественно. Но сначала… воды. Пожалуйста.Юлианна тут же вскочила, хватаясь за графин на тумбочке. Артём, довольный, отламывал уже кусок пирога, размахивая им.– Воды? Щас будет! И вода, и пирога! Все будет, герой! Отъедайся, выздоравливай! Скоро тебе орден второй вручать будут, глядишь!Я закрыл глаза на секунду, просто слушая их голоса – ее мягкий, его громовой. Слушая гул жизни за окном. Боль была реальной. Проблемы – огромными. Но сквозь них пробивалось что-то хрупкое и невероятно прочное. Обретенный дом. И ради него, ради этих двух людей у моей койки… все тяготы казались преодолимыми. Пусть ненадолго. Пусть лишь передышка. Но она была. И это было все, что нужно сейчас. Я открыл глаза, чтобы увидеть, как Юлианна подносит к моим губам прохладный глоток воды, а Артём угрожающе размахивает огромным куском пирога, и почувствовал, как по щеке скатывается одна-единственная, тихая слеза облегчения. Битва была выиграна. Самая важная.Тихая идиллия с пирогом и слезами длилась недолго. Едва Артём успел вручить мне кусок, от которого вкусно парило мясным духом, а я – сделать первый, мучительный, но обнадеживающий глоток теплого бульона, поднесенный Юлианной, как дверь лазарета открылась с не тем шумным радушием, что у Артёма.Вошел Ректор Корф. Его парадный мундир, обычно сиявший золотом, казался потертым, лицо – еще более осунувшимся, морщины – глубже. За ним, как тени, следовали трое: Декан факультета Метамагии, профессор Варламов, с лицом, похожим на сжатую пружину недовольства и тревоги, и двое мужчин в темных, неброских, но отутюженных до хруста костюмах. Их лица были каменными масками, глаза – сканерами, бесстрастно скользящими по палате, по мне, по Юлиане и Артёму. Запах дешевого одеколона и холодного пота от них словно разрезал лавандово-лекарственную ауру палаты. Охранка.Артём замер с пирогом в руке, его улыбка растаяла, сменившись настороженностью. Юлиана инстинктивно встала, отступив от койки, но не выпуская моей руки, ее пальцы сжались чуть сильнее. Мое сердце, едва начавшее биться ровнее, снова колотилось о сломанное ребро. Игра началась.– Господин Грановский, – голос Корфа был сухим, официальным, без ноток поздравления с пробуждением. – Рад видеть вас в сознании. Надеюсь, ваше состояние позволяет ответить на несколько вопросов? – Это не был вопрос. Это был приказ.– Ректор… профессор… – я попытался приподняться, но резкая боль в груди и ноге пригвоздила меня к подушкам. Я лишь слабо кивнул, делая вид большей слабости, чем чувствовал. «Лоялист. Просто студент-лоялист, втянутый в водоворот. Как Меншиков.»Один из «костюмов», более старший, с седыми висками и бесцветными глазами, шагнул вперед. Его голос был тихим, ровным, как лезвие бритвы.– Григорий Александрович. Капитан Седов, Отделение по охране государственного порядка и общественного спокойствия. Мой коллега, поручик Климчук. – Он кивнул на младшего, щуплого, с нервно подрагивающей нижней губой, который достал блокнот и карандаш. – Ваше «мужество»… на Парадной площади восьмого февраля не осталось незамеченным. Однако… некоторые обстоятельства требуют уточнения. Начнем с начала. Ваше присутствие на площади в момент начала беспорядков? Цель?Я сделал вид, что с трудом собираю мысли. Артём, как по сигналу, бубнул:– Он же праздновать шел! С нами! Со Стихийниками! Я же говорил вам, господин капитан!– Тише, молодой человек, – рявкнул Корф, бросая на Артёма ледяной взгляд. Тот сглотнул.– Да… – я прохрипел, глядя на капитана Седова. – С друзьями… Артёмом… Юлианной… – Я кивнул на них. – Хотели посмотреть… шоу фениксов… Праздник… – Я кашлянул, и это было не совсем притворством. Кашель рвал грудь. Юлиана поднесла к моим губам воду.– И как же вы оказались в эпицентре столкновения с бунтовщиками? – спросил Седов, не меняя интонации. Его взгляд буравил меня.– Толпа… снесла… – я закрыл глаза, изображая усилие вспомнить. – Шум… крики… Понесло… как щепку… Отделили от друзей… Пытался… выбраться… Но везде драка… жандармы… – Я открыл глаза, смотря на него с наивной искренностью. – Боялся… За себя… За друзей… Видел, как бунтовщики… студенты из кружка Шереметева… бросали заклинания в стражей… Пытался укрыться… – Я намеренно не упомянул Алису. Вообще.Поручик Климчук быстро строчил в блокноте. Седов кивнул, не выражая ни веры, ни недоверия.– Понимаю. Травму ноги получили тогда же?– Нет… После награждения… Пил, отмечал, а потом… Упал… Под лёд… – Это не была правда, но всё же официальная версия.– А на Васильевском острове? Вечером того же дня? – Вопрос прозвучал как выстрел. Варламов нахмурился. Ректор застыл. Артём и Юлиана напряглись. «Вот оно.»Я сделал вид глубокого замешательства.– Васильевский? Я… не помню… Только обрывки… Боль… Темнота… Преследовал кого-то? Или меня? – Я провел рукой по лицу, дрожащей. – Помню… только страх… боль… и желание добраться… до Академии… до помощи… – Я посмотрел на Юлиану, как ищущий опоры. Она кивнула, ее глаза говорили: «Правда, он был в ужасном состоянии!»– Вас нашли без сознания возле Новой Голландии, – продолжил Седов, его голос стал чуть жестче. – Рядом следы… мощного магического противостояния. Очень мощного. Разрушения. Обугленные камни. Остатки… некой органики не вполне обычного происхождения. Вы ничего не помните? Никаких встреч? Конфликтов?Сердце застучало громче. Органика... Так они называют тело Алисы?– Магия? – Я изобразил испуг. – Нет… ничего… Только кошмары… Демоны… Вода… – Я снова закашлялся, на этот раз сильнее, схватившись за грудь. Юлиана бросилась поправлять подушки, ее лицо выражало искреннюю тревогу. – Простите… слаб… Голова пустая…Капитан Седов наблюдал за моим приступом с холодной аналитичностью. Его коллега перестал писать. Варламов не выдержал:– Капитан, человек едва пришел в себя после тяжелейших травм и кровопотери! Три дня в коме! Вы хотите добить его допросами? Какие воспоминания?! Он чудом выжил!Ректор Корф поднял руку, унимая Варламова.– Профессор прав, капитан. Допрос можно продолжить позже, когда пациент окрепнет. Факт его усилий по защите порядка на площади и тяжелейшего состояния не вызывают сомнений. – Его взгляд скользнул по мне, в нем читалось недоверие, но и расчет: живой, лояльный, студент-орденоносец был сейчас ценнее любых подозрений. Особенно на фоне разгорающегося скандала.Седов замер на секунду, его бесцветные глаза встретились с моими. В них мелькнуло что-то – понимание лжи? Сомнение? Но он лишь слегка кивнул.– Разумеется, господин ректор. Мы отложим дальнейшие вопросы. Выздоравливайте, господин Грановский. Ваши показания… будут учтены. – Он сделал едва заметный знак Климчуку, и они, не прощаясь, развернулись и вышли, оставив после себя шлейф напряжения и запах дешевого одеколона.Ректор Корф вздохнул, его плечи опустились.– Отдыхайте, Грановский. Вы заслужили. – Его слова звучали формально. Он кивнул Варламову и тоже вышел, не глядя на Артёма или Юлиану.В палате повисло тяжелое молчание. Артём выдохнул, которого, кажется, держал все время. Юлиана опустилась на табурет, ее руки снова нашли мою, холодные и дрожащие.Варламов же не уходил. Он подошел к койке, его острый взгляд метамага, привыкший видеть суть вещей сквозь шелуху, изучал меня. Разочарование, усталость и что-то похожее на жалость боролись на его лице.– Ну что, герой? – его голос был тихим, но резал как лезвие. – Насытился игрой в солдатики? Наглотался крови и славы? – Он махнул рукой в сторону двери, где только что были охранники. – Видел их? Это – цена. Цена выхода за стены лаборатории, за страницы фолиантов. В мир, где формулы заменяют штыками и нагайки, а истину – доносы. – Он наклонился чуть ближе, и в его глазах вспыхнул старый огонь фанатика чистой науки. – Ты талантлив, Грановский. Гениален, возможно. Твой ум создан для постижения гармонии эфира, для разгадки тайн мироздания, а не для… этого. – Он презрительно ткнул пальцем в воздух, обозначая весь недавний кошмар. – Лазарет, допросы, политические игры… Это ли твой удел? – Варламов выпрямился, его взгляд стал отстраненным. – Надеюсь, эта… история… показала тебе, где истинная ценность. Где тихая гавань. Где твое место. В науке. Чистой, свободной от этой грязи. Подумай об этом. Выздоравливай.Он не стал ждать ответа. Развернулся и вышел так же резко, как и охранники, хлопнув дверью. Его слова повисли в воздухе, тяжелые и неоспоримые, как аксиомы.Я лежал, глядя в потолок. Запах лаванды от Юлианны, теплый дух пирога от Артёма – все это казалось теперь хрупким картонным миром. Слова Варламова били в самое больное. Тихая гавань чистой науки. Она манила. Как маяк после шторма. Но мог ли я вернуться туда? После демонов, после крови, после Алисы и Источника? После того, как узнал цену «дома» и вкус бесконечной силы?Артём неуверенно протянул остывающий кусок пирога.– Ну… ешь, Гриш? Пока горячее… А Варламова, ты не слушай. Это его путь, не обязательно твой. Ты всё равно герой! Настоящий!Юлиана молча прижала мою руку к щеке. В ее глазах не было осуждения, только понимание и та же немой вопрос, что горел в моей душе: что теперь? Куда идти?Я взял кусок пирога. Он был вкусным, земным, реальным. Но горечь от слов Варламова и холодный взгляд капитана Седова перебивали его вкус. Тихая гавань? Возможно. Но путь к ней теперь лежал через море лжи и неразрешенных вопросов. Гавань подождет.