Кто этот «знакомый»? Как он передаст весть? Через «обычные каналы»… Что это значит? Листовки? Знак на стене? Шепот в толпе? Каждый вариант был дырой в броне, возможностью провала. А Седов… его ледяные пальцы-пауки, казалось, уже сжимали мое горло, отсчитывая часы ультиматума. Энергия эгрегора дремала где-то глубоко, придавленная усталостью и тревогой. Она не грела, лишь напоминала о долге – кормить ложью тех, кто в нее верит.

Звонок с лекции прозвучал как освобождение. Я выбрался из аудитории одним из первых, не глядя на однокурсников, не отвечая на чьи-то вопросы. Мне нужно было движение, холодный воздух, хоть капля ясности. Я вышел за пределы Академии, свернул в знакомый сквер напротив – жалкие кустики, засыпанные серым снегом, скрипучие скамейки. Прошелся вдоль решетки, руки глубоко в карманах сюртука, воротник поднят против колючего ветерка.

Тут он и появился. Будто вырос из промерзлой земли. Бездомный. Лицо, изъеденное морозом и нищетой, обветренное до черноты, глаза мутные, бессмысленные. Одежда – лохмотья, набитые черт знает чем для тепла. Он пошатывался, бормоча что-то себе под нос, протягивая дрожащую, грязную руку с жестяной кружкой

– Подайте Христа ради… на хлебушек… – заскулил он сиплым голосом.

Я машинально полез в карман, нащупал медяк. Сунул ему в руку, стараясь не коснуться липких пальцев. Бездомный забормотал благодарности, его рука, отнимая монету, на миг сжала мою. И в ту же секунду что-то маленькое, твердое, сложенное вчетверо, оказалось у меня в ладони.

Я вздрогнул, инстинктивно сжав кулак. Бездомный уже отшатнулся, его мутные глаза мельком скользнули по моему лицу – и в них неожиданно блеснул крошечный огонек осознанности. Быстрый, как вспышка. Потом он снова забормотал бессвязно, заковылял прочь, растворяясь в утренней толпе служащих, спешащих на службы.

Я отошел за ближайший голый куст, развернул бумажку дрожащими пальцами. Грубая, серая бумага, словно оторванная от обертки. На ней – неровными, словно выведенными левой рукой в спешке:

Свечной пер. 4. Кв. 2. 14:00.

Адрес. Четкий. Явный. Сердце екнуло, смесь надежды и леденящего страха сжала горло. Скоро. Очень скоро. Через несколько часов. «Свечной переулок» – название звучало зловеще тихо и глухо. Где-то на окраине, в районе Сенной, наверное. Там легко исчезнуть.

Оставшееся время тянулось невыносимо. Я пытался заняться чем-то – перелистать конспекты, зайти в столовую, – но мысли были прикованы к бумажке в кармане, к этим неровным буквам: «14:00. Свечной пер. 4. Кв. 2».

Каждая минута была шагом к пропасти или к спасению. Я представлял подпольщика – седого, мудрого, с глазами, горящими верой. Или ловушку Седова – ту самую раскачивающуюся лампу в подвале.

Энергия эгрегора проснулась, но не как сила, а как лихорадочный озноб под кожей.

Ровно без четверти два я уже стоял у начала Свечного переулка. Узкая, кривая щель между высокими, обшарпанными домами. Тротуар завален грязным снегом, фонари редкие и тусклые. Дом №4 был таким же, как егососеди – трехэтажный, когда-то, возможно, с претензией на скромное благополучие, а ныне – потемневший от копоти, с облупившейся штукатуркой, с мутными стеклами в окнах. Парадная дверь – тяжелая, деревянная, с выщербленными филенками, стояла чуть приоткрытой, словно ждала меня.

Я оглянулся. Переулок был пуст. Тишина стояла гнетущая, нарушаемая лишь далеким гулом города. Запах сырости, плесени и чего-то кислого – вареной капусты и бедности. Глубокий вдох. Внутри – холодная решимость, выкованная страхом. Я толкнул дверь.

Парадная встретила меня полумраком и затхлым воздухом. Лестница уходила вверх, исчезая во тьме. Стены, выкрашенные когда-то в грязно-зеленый, теперь покрыты паутиной трещин и слоями пыли. Под ногами скрипели доски рассохшегося пола. Я сделал шаг внутрь, притворив за собой дверь, и она с глухим стуком захлопнулась, отрезав скудный дневной свет.

Темнота сгустилась. Я замер, давая глазам привыкнуть. Сердце колотилось, стуча в виски. Кв. 2. Наверное, этона первом этаже…

И в этот момент тени по бокам узкого коридора сдвинулись.

Не плавно. Резко. Полностью захватив пространство.

Слева – из ниши под лестницей. Справа – из темного провала, ведущего, видимо, в подвал. И прямо передо мной.

Три фигуры. Плотные, молчаливые, перекрывающие путь и отход. Я не успел разглядеть лиц – только смутные очертания в полутьме, угрожающую собранность поз. Воздух сгустился, стал тяжелым, как перед грозой. Ни слова. Только тишина, внезапно ставшая оглушительной, и три пары глаз, сверлящих меня из мрака.

Три фигуры. Не призраки – плотные, дышащие, пахнущие потом, махоркой и чем-то металлическим, как ржавые гвозди. Они сомкнулись вокруг меня в узком пролете парадной, перекрывая свет и воздух. Темнота сгустилась до осязаемости, пропитанная запахом сырой штукатурки, мышиного помета и старой бедности.

– Руки по швам. Не дергайся. – Голос справа – низкий, хриплый, без эмоций, как скрип несмазанной двери. Лапища, тяжелая и шершавая, как наждак, легла мне на плечо, прижимая к липкой от грязи стене. Другая рука – слева – полезла в карман сюртука. Грубо, методично. Пальцы, толстые и нечуткие, копошились в складках ткани, выворачивали подкладку, щупали швы. Каждое прикосновение было нарушением, унижением. Я замер, стиснув зубы, чувствуя, как под ребрами сжимается пружина ярости и беспомощности. Энергия эгрегора, всегда теплившаяся под кожей, встрепенулась, но тут же наткнулась на внутренний запрет – нельзя. Ни вспышки, ни жеста. Только терпеть.

– Рот. Открой. – Тот же голос. Я открыл. Палец в грубой рукавице сунулся за щеку, проверил под языком, скользнул по небу. Привкус грязи и махорки заполнил рот. Я едва не задохнулся.

– Шляпу. – Сняли. Пальцы прошерстили подкладку, помяли поля.

– Сапоги. Скидывай. – Я наклонился, чувствуя, как кровь приливает к лицу от злобы и стыда. Один из них схватил сапог, засунул руку внутрь, вывернул голенище, постучал каблуком о пол. Доски глухо загудели. Второй сапог – та же процедура.

Обыск был тщательным, звериным, лишенным даже намека на уважение к человеку. Они рылись во мне, как в вещи. Словно проверяли тушку перед закланием. Потом тот же голос:

– Вперед. Лестница. На второй. Не оглядывайся.

Меня толкнули в спину. Я пошел по скрипучим, проваливающимся ступеням. Темнота на лестничной площадке второго этажа была еще гуще. Где-то капала вода. Воздух стоял спертый, с примесью плесени и вареной капусты из-за одной из дверей. Один из них шагнул вперед, к двери квартиры №2. Постучал не ритмом, а дробью – два коротких, один длинный, снова два коротких. Замок щелкнул изнутри.

Прежде чем дверь открылась, сильная рука схватила мою правую кисть. Я вздрогнул. Из кармана брюк вынырнуло что-то холодное, металлическое. Кольцо. Широкое, тускло-серое, из какого-то пористого, неблагородного металла. Внутри – мелкие, острые зубчики. Его с силой натянули на мой средний палец правой руки, туда, где обычно фокусировался первый импульс магического тока.

Боль. Острая, жгучая. Зубчики впились в кожу у основания пальца, как клыки крошечного зверя. Одновременно по руке, от кончиков пальцев до локтя, пробежал ледяной паралич. Не онемение – именно паралич. Ощущение, будто живую плоть внезапно залили жидким свинцом, мгновенно застывшим и перекрывшим все каналы. Я инстинктивно попытался сгенерировать хотя бы искру тепла в ладони – пустота. Абсолютная, мертвая пустота. Магический ток, всегда ощущавшийся как тихий гул под кожей, как пульсация в висках, исчез. Вырезан. Заглушен. Осталась только тупая, ноющая боль от впившихся зубцов и леденящее чувство беспомощности. Кольцо-душитель. Тюремная штука для буйных магов. Надели на меня, как на скотину.

Дверь открылась внутрь. Меня грубо втолкнули в квартиру.

Запах ударил первым. Сложный, густой, отталкивающий коктейль: дешевый табак «Звездочка», перегоревшее масло из коптилки, пыль, старое тряпье, кислый запах немытого тела и… что-то химическое, едкое, как проявитель для фотопластинок. Воздух был спертый, тяжелый, словно им дышали слишком долго без проветривания.