Путь назад в Академию казался бесконечным. Каждый темный угол, каждый силуэт вдали заставлял сердце сжиматься. Тень фигуры в подворотне теперь жила во мне, сливаясь с призраками будущих встреч и возможных предательств. Энергия эгрегора, бурлившая во время заводских вылазок, теперь казалась тяжелой, липкой. Не сила, но груз.

Главный корпус Академии магических искусств и наук высился в ночи, его стрельчатые окна светились желтыми, уютными квадратами, как акварель, размытая на мокрой бумаге. Запах книжной пыли, воска для паркета и чего-то вечного, академического, сменил вонь заводских окраин. Но покоя не принес. Только контраст, от которого ныли виски.

Их я увидел сразу, едва переступил порог вестибюля. Юлианна и Артем. Они стояли у высокой готической арки, ведущей в библиотечный корпус, и что-то оживленно обсуждали. Юлька – огненным пятном в своем рыжем платье, руки в боки, подбородок задран – вся поза кричала о кипящей энергии. Артем, высокий, добродушный великан со стихийного, склонился к ней, улыбаясь, жестикулируя широкими, плавными движениями. Островок нормальной жизни. Такой далекий.

– Гриша! – Артем заметил меня первым, его лицо расплылось в широкой улыбке. – А мы тебя ждем! Куда пропал, метеор? Весь день тебя не видно! Юлька готова была шар-молнию в ректорате запустить в поисках!

Юлианна повернулась. Ее зеленые глаза, обычно такие живые, сверкающие озорством, встретили мои холодным, оценивающим взглядом. Улыбки не последовало.

– Да уж, пропал, – произнесла она ровно, без интонации. – Как в воду канул. Опять.

– Работа, – отмахнулся я, стараясь звучать легко, но голос был натянут, как струна. – Курсовик по метафизике следов. Зарылся в архивы. – Ложь вылетала автоматически, гладко, как отрепетированная роль.

Но Юлианнане купилась. Она видела тени под глазами, напряженную складку у губ, ту самую отстраненность, что росла между нами как ледяная стена.

– Курсовик, – повторила она, и в голосе зазвенели осколки льда. – Конечно. У тебя теперь только «курсовики» на уме. Или… что там еще важнее? Тайные клубы? Полуночные сборища?

Она сделала шаг ко мне. Запах ее духов – легких, с ноткой цитруса и чего-то теплого, древесного – обычно такой родной, теперь резанул ноздри, как упрек.

– Юль, ну хватит, – встрял Артем, пытаясь ввернуть свою обычную миротворческую шутку. – Гриша же пашет, как вол! Нашебудущее светило! Давай лучше в «Красный Лев»? Пива? Я слышал, там новые крендели – просто объедение! Как раз потусить, развеяться!

Он смотрел на меня с надеждой, этот добряк Артем. Хотел, как раньше: трое неразлучных, смех, глупые споры о магии, о преподавателях, о жизни. Простота. Легкость. То, чего у меня больше не было.

– Не сегодня, Артем, – сказал я, и голос прозвучал устало, как скрип несмазанных петель. – Я… выжат. Как лимон. Сил нет.

– Видишь? – Юлианна вспыхнула. Не гневом даже – обидой, долго копившейся. – Вечно «выжат». Вечно «нет сил». Вечно где-то там, в своих тайнах! Я уже и забыла, как твой смех звучит! Ты… ты как призрак стал, Григорий! Ходишь, говоришь, но тебя нет! Нет того Гриши, который… – Она оборвала фразу, резко махнула рукой. Глаза ее блестели подозрительно. – Ладно. Не держу. Иди к своим… архивам. Или куда ты там опять спешишь.

Она развернулась и пошла прочь, рыжие волосы яростным пламенем колыхнулись за спиной. Каблучки отчаянно застучали по каменному полу. Артем растерянно посмотрел ей вслед, потом на меня.

– Гриш… ну что ты? Она же просто…

– Знаю, – перебил я. Знаю. Все знаю. И виноват. И не могу ничего изменить. Глыба усталости, настоящей, физической, обрушилась на плечи. Энергия эгрегора вдруг показалась мертвым грузом, неспособным согреть эту внутреннюю мерзлоту.

– Артем… – я с трудом поднял на него глаза. – У тебя… портвейн остался? Тот, дешевый, кислый?

Комната Артема на третьем этаже общежития стихийников была такой знакомой: хаос книг, схемы элементалей на стенах, запах озона и пергамента. Мы сидели молча. Я – на жестком стуле у окна, он – на кровати, поджав длинные ноги. Бутылка дешевого портвейна, красно-коричневая, как старая кровь, стояла на табуретке между нами. Два граненых стакана.Кислятина обжигала горло, не принося ни тепла, ни забвения. Артем пытался говорить о глупостях. О том, как Зинаида Федоровна сегодня на практикуме чуть не спалила бороду ассистенту, оновых слухах про декана. Его шутки падали в тягостную тишину, как камешки в болото.

– …и он такой: «Да это не базовая стабилизация, это черная магия какая-то!» – Артем фыркнул, но смешок прозвучал фальшиво. Он взглянул на меня, на мой стакан, который я машинально подносил ко рту снова и снова.

– Гриш… ты как… ну, вообще? – спросил он наконец, отбросив попытки веселья. – С Юлькой… помиритесь? Она же… она просто переживает. Скучает.

Я посмотрел в окно. На темные крыши, на редкие огни города. На свою бледную тень в стекле.– Не знаю, Тем, – честно выдохнул я. – Не знаю, когда… когда это кончится. Если кончится.

Он помолчал.– А что… «это»? – спросил осторожно. – Ты же не влип во что? Серьезное? Может, помочь? Я же друг, черт возьми!

Друг. Это слово кольнуло острее портвейна. Артем. Надежный, простой, настоящий. Которому я лгал каждый день. Которого мог втянуть в свою гибельную игру.

– Нет, – сказал я резко, слишком резко. – Ни во что не влип. Просто… устал. Очень.

Я отхлебнул еще. Кислота смешалась с горечью на языке. Артем вздохнул, понял, что лезть глубже не стоит. Налил себе, выпил залпом, поморщился.

– Ладно. Значит, просто устал. Выспишься – все наладится. И с Юлькой помиришься. Она дура дурой, но такая чудесная...

Он заговорил снова. О чем-то. О планах на каникулы. О новой книге по пирокинезу. Его голос стал далеким, гулом, как тот генератор на Гороховой. Картины мелькали перед глазами: фигура в подворотне, испуганное лицо рабочего, листовки в грязных руках, ледяные глаза Седова, спинаЮлианны, уходящей по коридору… Все смешалось. Тяжесть навалилась невыносимая. Веки стали свинцовыми. Стакан выпал из ослабевших пальцев, упал на пол с глухим стуком, но не разбился. Портвейн растекся темным пятном, похожим на кровь.

– …и потом мы… Гриш? Ты слушаешь?

Я пытался что-то сказать. Извиниться. Но язык не слушался. Голова тяжело склонилась на грудь. Темнота, теплая и вязкая, как тот самый портвейн, накатила волной. В последний миг я почувствовал не укол тревоги, не пульсацию эгрегора, а только дикую, всепоглощающую усталость. И разрешение ей овладеть собой. Стул подо мной стал единственной опорой во всей вселенной. И я провалился. Не в сон даже. В бездну небытия. Впервые за долгие, бесконечные недели лжи, страха и украденной силы – я просто перестал существовать.

Свинцовая тяжесть сна сменилась ломотой во всем теле. Я открыл глаза, моргнул, пытаясь понять, где я. Потолок Артема, знакомые трещины в штукатурке. Я сидел на стуле – скрюченный, шея одеревенела, спина ныла от неудобной позы. В горле стоял привкус дешевого портвейна и стыда. Артем храпел на кровати, сбросив одеяло, лицо безмятежное, как у ребенка.

Тикали часы. Раннее утро. Серый, промозглый свет пробивался сквозь занавеску. Я встал, кости скрипели будто ржавые шарниры. Осторожно, чтобы не разбудить друга, вышел в пустынный коридор общежития стихийников. Запах спящего здания – пыль, старая краска, чужая жизнь. Моя каморка в другом крыле казалась убежищем. Я умылся ледяной водой из кувшина, смывая остатки ночи и тягостное воспоминание о ссоре с Юлианной. Вода не смыла главного – липкого ощущения слежки, фигуры в подворотне, слов рабочего: «Жди весточки. Скоро».

Лекция по истории магии была каторгой. Старый профессор Голенищев, похожий на высохшую мумию в профессорской мантии, монотонно бубнил о реформах Петра Великого в области некромантических практик. Солнечный луч, пробившийся сквозь высокое окно, ловил мириады пылинок, кружащихся в воздухе. Я смотрел на них, а не на доску, испещренную меловыми датами и именами. Мои мысли были там, в темном переулке, на грязных заводах, в зловещем кабинете на Гороховой.