– Тит сам с ним разберется, – буркнул "Молот", не спуская с меня глаз. – Жди, сволочь. Жди.

Они стояли, перекрывая выход, как стражники у клетки. Их дыхание было тяжелым, их взгляды – хищными. Я стоял, прижавшись к стене, сжимая нож до побеления костяшек пальцев, чувствуя, как холодная штукатурка впивается в спину через тонкую рубаху. Каждая секунда ожидания была пыткой. Что они ждут? Подмоги? Или…

И тут снизу, по лестнице, донесся тяжелый, мерный звук. Не топот. Не бег. Шаги. Тяжелые, неспешные, зловеще уверенные. Каждый шаг – словно удар молота по наковальне. Тук… тук… тук… Они приближались. Медленно. Неумолимо. По ступеням. По чердачному полу.

"Молот" и молодой невольно обернулись на звук, их позы чуть расслабились – пришел хозяин. Пришел палач.

Я вжался в стену сильнее, нож дрожал в руках. Холодный пот стекал по вискам, по спине. Шаги становились громче. Вот они уже за поворотом, за грудой старого тряпья. Вот тень упала из прохода – огромная, зловещая, заполняющая все пространство чердака.

И он появился.

Тит.

Он шел медленно, чуть прихрамывая, лицо его было мертвенно-бледным под слоем грязи и пота, но стиснуто в маску нечеловеческой ярости и боли. Его маленькие глаза, теперь налитые темной, запекшейся кровью, горели адским огнем. Он смотрел не на своих людей. Только на меня. Взгляд его был тяжелее всех кинжалов, холоднее ледяного ветра. Он дышал через рот, коротко и хрипло, как загнанный, но не сломленный бык. В его правой руке, опущенной вдоль тела, он сжимал свой кинжал. Не для угрозы. Для дела.

Он остановился в паре метров, перекрывая свет из слухового окна. Его тень накрыла меня целиком. Чердак сжался до размеров камеры пыток. Воздух стал густым, как кисель, пропитанным запахом его боли, его ярости и неизбежной расплаты.

Он не сказал ни слова. Он просто стоял. Дышал. И смотрел. Его молчание было громче любых угроз. В нем читалось обещание такой мести, от которой смерть показалась бы милосердием.

Сознание вернулось волнами. Сначала – боль. Головная, тупая, пульсирующая, словно кто-то вколотил раскаленный гвоздь в левый висок и теперь методично по нему колотит молотком. Потом – боль во всем теле. В ребрах, где удары сапогом оставили глубокие, жгучие синяки. В спине, прижатой к чему-то холодному и неровному. В запястьях, сведенных неестественной уздой. В челюсти, где что-то хрустнуло под ударом. И горло… горло болело дико, сведенное в спазме, будто его выскребли изнутри рашпилем. Каждый вдох был пыткой, сопровождаясь хриплым свистом и привкусом крови – теплой, медной, знакомой.

Я открыл глаза. Или попыталсяоткрыть. Разницы не было. Темнота была абсолютной. Не полумрак, не сумерки. Абсолютная, густая, непроглядная тьма, как в чреве гигантского зверя. Она давила на веки, на кожу лица, заполняла все пространство до краев, лишая всяких ориентиров. Я мог видеть только вспышки фосфенов – бесформенные пятна света, пляшущие на сетчатке от боли и кислородного голодания. Они пульсировали в такт ударам в виске.

Я лежал. На спине. На чем-то твердом, холодном и влажном. Камне? Голом бетоне? Подо мной чувствовалась грубая, шершавая поверхность, покрытая тонким слоем скользкой, липкой слизи. Пахло. О, как пахло! Запах ударил в ноздри, едкий и всепроникающий: сырость веков, гниль, плесень, разлагающееся дерево, аммиачная вонь крысиной мочи и чего-то еще – сладковатого, тошнотворного, как разлагающаяся плоть. Воздух был спертым, тяжелым, пропитанным этой адской смесью, им невозможно было дышать глубоко – начинался кашель, от которого снова взрывалась боль в ребрах и горле.

Я попытался пошевелиться. Руки были скручены за спиной. Не веревками. Металлом. Холодные, жесткие наручники, туго сжавшие запястья, впиваясь в кости. Ноги… ноги были свободны, но они отказывались слушаться, как чужие, тяжелые колоды. Попытка приподнять голову вызвала новый виток боли и головокружения. Я уронил ее обратно на холодный камень. Звон в ушах усилился, смешиваясь с моим хриплым дыханием и каким-то мерзким, тихим писком – возможно, крысиным.

Где я? Мысль пробилась сквозь туман боли. Подвал. Должен быть подвал. Глубокий. Без окон.Вспышки памяти: чердак. Тень Тита. Его глаза, полные обещания нечеловеческой мести. Его шаги. Последнее, что я помнил ясно – его рука, железная, как клещи, впившаяся в мою шею. Потом – вспышка ярости, отчаяния. Я рванулся, когда он подошел вплотную. Пытался ударить ножом – жалкое, беспомощное движение. Он даже не уклонялся. Его свободная рука молнией выбила нож из моей хватки. Я услышал, как он звякнул, упав куда-то в хлам. Потом – удар. Не кулаком. Чем-то тяжелым и тупым – обрезком трубы? Рукоятью кинжала? – по голове. И все. Темнота. Абсолютная. До этой самой секунды.

Заигрался.Слово всплыло из глубин сознания, холодное и горькое, как подвальная грязь. Совсем заигрался, Грановский. Я пытался быть умнее всех. Играть на два фронта. Крутить Седова вокруг пальца. Манипулировать Забайкальским. Прятать деньги. Прикидываться лидером кружка, который сам же и сдал. Думал, что я – паук, плетущий идеальную паутину. А оказался… мухой. Самой жалкой, залетевшей не туда. Запутавшейся в нитях, которые казались ей шелком, а на деле были липкой ловушкой. И теперь я здесь. На дне. В сырой, вонючей яме. Прикованный. Избитый. Ожидающий… чего? Окончательной расплаты? Пыток? Смерти? Будь у меня возможность… Мысль оборвалась, вызвав новый приступ горькой, кровавой слюны. Будь возможность… я бы убежал. Далеко. Очень далеко. На край света. Бросил бы все: Седова, Забайкальского, этот проклятый город, его подполье, его охранку, его грязь и ложь. Я бы… просто жил. Но возможности не было. Не было выбора. Только этот камень под спиной. Эта тьма. Этот запах смерти. И холод медальона на груди, прилипший к мокрой от пота и крови коже, как напоминание о другой тьме, метафизической, в которую я, возможно, тоже заигрался.

Время в темноте теряло смысл. Оно текло густо, как смола, капля за каплей падая в бездну отчаяния. Я лежал, прислушиваясь к собственному хриплому дыханию, к стуку сердца, к далекому, едва слышному скрежету – то ли крысы грызли что-то, то ли оседало здание. Каждая капля влаги, сочившаяся с потолка и падавшая на камень рядом с головой, отдавалась гулким эхом в тишине, как удар колокола. Я пытался сосредоточиться на этих звуках, чтобы не сойти с ума. Но мысли возвращались. К Анне. Ее ледяной, всевидящий взгляд. "И что?" Она знала. Чувствовала ложь. К Николаю. Его обрубок плеча. Его хрип. К Чижову. Зеленое пятно на спине. К Оле. Ее пустым глазам. К Седову. Его ледяным щелочкам. "Цифры, Грановский." К Забайкальскому. Его жалкой ухмылке. К тому бродяге… Сидорке… и его медальону. Который сейчас лежал на моей груди, как проклятие. Куда он исчез? Кто он был? Вестник чего? Но здесь, в этой яме, все метафизические вопросы рассыпались в прах перед простой, животной потребностью – дышать. Не болеть. Выжить еще одну минуту.

И вдруг – свет.

Не постепенный. Резкий. Ослепительный. Как взрыв. Он ворвался в мою темноту с пронзительным скрипом тяжелой, ржавой двери, открывающейся где-то впереди. Я зажмурился, вскрикнув от боли – свет резал воспаленные глаза, даже сквозь сомкнутые веки. Он бил прямо в лицо, слепя, выжигая остатки зрения.

Топот тяжелых сапог. Несколько пар. Знакомый запах – железо, деготь, пот, табак. И над всем – тяжелое, хриплое дыхание, полное невысказанной ярости.

– Очнулся, гаденыш? – прорычал голос Тита. Он звучал глубже, грубее, чем на чердаке. В нем слышалось усилие, боль, но прежде всего – холодная, неутолимая злоба.

Я не успел ответить. Да и не смог бы. Сильный удар сапогом в бок, чуть ниже ребер, выгнал из легких остатки воздуха в хриплом, болезненном всхлипе. Я скрючился, насколько позволяли наручники, пытаясь защитить уязвимые места.

– Встать! – приказ прозвучал как удар хлыста.

Я попытался. Скрежетал зубами, упираясь локтями в скользкий камень, пытаясь приподняться. Ноги не слушались. Еще один удар – по бедру. Острая, жгучая боль. Я зарычал от бессилия и боли, снова рухнув на бок.