Тень наклонилась надо мной, перекрывая источник света. Я открыл глаза, залитые слезами от резкого света и боли. Видел размыто: огромные сапоги, забрызганные грязью, брюки из грубой ткани, тяжелый ремень с кинжалом. И лицо. Лицо Тита. Оно было страшным. Бледным, с землистым оттенком. Глубокая борозда шрама казалась черной пропастью. Глаза… глаза были узкими щелями, из которых сочилась первобытная ненависть и та самая, неутоленная боль. Его губы были сжаты в тонкую белую ниточку. От него пахло потом, кровью и перегаром дешевого самогона – видимо, пытался заглушить боль там, внизу.

– Работаешь на Охранку? – вопрос прозвучал тихо, почти шепотом, но от этого только страшнее. Он не кричал. Он знал, что крик здесь излишен.

Я покачал головой, выплевывая комок кровавой слюны. Голос не слушался, горло горело.

– Нет… – прохрипел я. – Не работаю…

Удар. Не сапогом. Кулаком. В лицо. В скулу. Звезды вспыхнули перед глазами. Боль разлилась горячей волной. Я почувствовал, как губа разбита, кровь потекла по подбородку теплой струйкой.

– Врешь! – его дыхание опалило мое лицо. – Кто твой куратор? Фамилия! Звание!

– Никого… нет… – я сглотнул кровь. – Сам… работал…

Еще удар. В живот. Спазм скрутил меня. Я задрожал, пытаясь втянуть воздух, который не шел. Кашель вырвал наружу брызги алой слюны.

– Знают ли они обо мне? О Тите? – он ткнул себя пальцем в грудь. – О собратьях? О складе? Говори!

Я молчал. Сжав зубы. Сосредоточившись только на том, чтобы не закричать, не заплакать, не признаться во всем. Не дать ему этого. Это было последнее, что у меня оставалось. Последний клочок достоинства на этом гнилом полу. Молчи, Грановский. Молчи.

– Говори! – его голос сорвался на крик. Он наклонился ниже, схватил меня за волосы, резко дернул вверх. Боль пронзила кожу головы. Он притянул мое лицо к своему. Я видел каждую пору на его коже, прожилки в его безумных глазах. – Говори, сука! Или я начну отрывать тебе по кусочку! Начну с пальцев!

Его слюна брызнула мне в лицо. Запах перегара и ярости. Я закрыл глаза. Сжался внутри.Молчи.

Он выдержал паузу. Его тяжелое дыхание было единственным звуком в подвале, кроме моего хрипа. Потом он резко отпустил мои волосы. Моя голова глухо стукнулась о камень. Он выпрямился.

– Думаешь, крепкий? – его голос снова стал тихим, ледяным. – Посмотрим. Посмотрим, как долго ты продержишься в этой яме. Без воды. Без света. С крысами. Со своими мыслями. Со своим страхом.

Он плюнул. Теплая, липкая капля попала мне на щеку. Потом раздались его шаги. Тяжелые, удаляющиеся. Свет из открытой двери стал резко уменьшаться.

– Подумай, Грановский, – его голос донесся уже из коридора, эхом отражаясь от сырых стен. – В следующий раз я приду не один. И не с кулаками.

Дверь захлопнулась с гулким, окончательным стуком, словно захлопнулась крышка гроба. Свет исчез. Снова абсолютная, всепоглощающая тьма. И тишина. Густая, тяжелая, как сама эта тьма. Нарушенная только моим хриплым, прерывистым дыханием, стуком сердца – бешеным, как у пойманного зверька – и далеким, зловещим шуршанием где-то в углу. Крысы. Они вышли на охоту.

Я лежал в грязи, в крови, в собственных испражнениях страха и боли. Запах сырости и гнили снова окутал меня, как саван. Холод камня проникал сквозь одежду, смешиваясь с внутренним холодом отчаяния. Медальон на груди был единственным твердым, неизменным предметом в этом хаосе боли и мрака. Я сжал кулаки в наручниках, чувствуя, как металл впивается в запястья. Молчи, Грановский. Это был не подвиг. Это была последняя ставка загнанного зверя. Игра была закончена. Оставалось только дождаться финала. В темноте. На гнилом полу. С крысами.

Тьма. Она была не просто отсутствием света. Она была сущностью. Древней, живой, дышащей сыростью, гнилью и отчаянием всех, кто здесь погиб. Она впитывала в себя звуки: хриплый лоскут моего дыхания, бешеный барабанный бой сердца в ушах, далекое, назойливое шуршание – не крысы, нет, что-то крупнее, наверное, подгнившие доски под полом шевелились от сырости. Она впитывала запахи: промозглый дух вековой плесени, кислую вонь крысиного помета, сладковато-тошнотворный флер гниющей органики где-то в углу, и поверх всего – медный, всепроникающий привкус моей собственной крови на губах, на языке.

Время потеряло берега. Минуты? Часы? Сутки? Неважно. Важно было то, что горло пылало адским огнем жажды. Язык прилип к нёбу, распухший, как губка, пропитанная пеплом. Каждый глоток спертого, вонючего воздуха обжигал, как раскаленный песок. Жажда становилась отдельной, мучительной пыткой, перекрывающей боль в сломанных ребрах, в запястьях, сведенных холодным металлом наручников, в разбитом лице.

Вода.Мысль о ней была безумием. Но инстинкт выживания, этот упрямый, слепой зверь внутри, заставлял шевелиться. Я не мог лежать. Надо было искать. Хотя бы лужу. Хотя бы конденсат на стене. Хотя бы каплю.

Скрежеща зубами, я начал движение. Не встать – ноги были ватными, отказывались держать, да и наручники за спиной делали это невозможным. Я попытался перекатиться на бок. Боль в ребрах пронзила тело белым огнем, вырвав стон. Я замер, захлебываясь воздухом, чувствуя, как холодный пот стекает по вискам, смешиваясь с запекшейся кровью. Потом – снова. Медленно, мучительно, как раздавленный жук, я перевалился на живот. Лицо уперлось в ту же холодную, скользкую плиту. Пахло сильнее.

Теперь спиной к пустоте комнаты, лицом к стене. Я уперся лбом в шершавую, влажную поверхность. Дерево? Камень, покрытый чем-то? Я попытался приподняться на локтях, упираясь в пол. Мышцы дрожали от напряжения и боли. Спиной, скованными руками, я начал шарить по стене. Искал щель. Выступ. Что угодно, что могло бы стать опорой, рычагом, надеждой.

Пальцы скользили по мокрой, грубой поверхности. Штукатурка? Нет, что-то более органическое. Грубое дерево, почерневшее от времени и влаги, местами трухлявое. Я водил костяшками, ладонями, чувствуя, как занозы – острые, невидимые в темноте – впиваются в кожу. Одна глубоко вошла под ноготь. Острая, жгучая боль заставила вздрогнуть. Я зашипел, прикусив разбитую губу, снова ощутив вкус крови. Но не остановился. Шарил выше, ниже. Стена была монолитной. Сплошной, влажной, гнилой преградой. Ни щелей, ни отверстий. Только шершавая, враждебная поверхность, впитывающая мои усилия и отвечающая болью.

Ноги. Может, ногами? Я перевернулся обратно на спину, стону от новой волны боли. Подтянул колени к груди, насколько позволяли одежда и наручники. Босые ступни – сапоги куда-то пропали – уперлись в ту же скользкую плиту пола. Я начал шарить ими вокруг себя, как слепой щупальцами. Искать край плиты. Трещину. Любую неровность. Пол был таким же предательски гладким и мокрым, как стены. Пока…

Ааа! Немой крик застрял в горле. Острая, режущая боль пронзила подошву левой ступни. Я дернул ногу, чувствуя, как что-то глубоко вонзилось в плоть. Осколок? Стекло? Ржавый гвоздь, торчащий из доски? Неважно. Боль была яркой, жгучей, пульсирующей. Теплая струйка крови потекла по пятке, смешиваясь с подвальной слизью. Я замер, сжавшись, дрожа всем телом, чувствуя, как пульсация в ступне сливается с пульсацией в виске. Искал спасение – нашел новую рану. Новую боль.

Отчаяние накатило черной волной. Густой, липкой, как эта подвальная грязь. Зачем? Мысль билась, как муха о стекло. Зачем все это? Ради денег? Ради иллюзии силы? Ради того, чтобы Седов кинул тебя, как кость псам? Ради жалкого страха Забайкальского? Образы мелькали: Анна с ее немым укором, Николай с его обрубком, Чижов, падающий с зеленой дырой в спине… Оля… Ее пустые глаза… Будь возможность… Но возможности не было. Только эта яма. Эта боль. Эта жажда.

Внезапный порыв. Магия. Самая простая, детская.Шарик света. Маленькое солнышко в ладони, чтобы разогнать хоть на миг этот вечный мрак. Чтобы увидеть врага. Чтобы увидеть путь. Я сконцентрировался, сквозь боль, сквозь страх, сквозь жажду. Собрал внутри ту самую слабую искру, что всегда теплилась, как уголь под пеплом. Направил ее по привычным каналам к рукам, к ладоням, которые так хотели сжаться, чтобы сформировать энергию…