Дверь захлопнулась за спиной Седова с тишиной, куда более гробовой, чем любой грохот. Я стоял посреди пыльной пустоты конспиративной клетки, ощущая, как дрожь, сдерживаемая все это время железной волей, наконец прорывается наружу, сотрясая меня, как лихорадка. В кармане брюк лежало жалкое подобие богатства – крохи от моей «героической» доли, отмытые в крови Чижова и отнятые у Николая. За пазухой – лишь холодная пустота и жгучее воспоминание о пачках, перекочевавших в ненасытную пасть Седова. Цена предательства оказалась липкой и тяжелой, как деготь, но не в моральном смысле – физически. Телом.

Вины?– пронеслось в голове, пока я прислонялся лбом к холодной штукатурке стены, пытаясь загнать обратно эту предательскую дрожь. Чувствую ли я вину? Образ Николая – этот изуродованный великан, дышащий хрипом смерти. Пустые глаза Оли. Каменная маска Анны, за которой, я знал, кипит сталь подозрения. И Чижов… Василий… Его спина, принявшая то липкое зеленое заклятие, что предназначалось мне. Должен ли я чувствовать вину? Рациональный ум кричал: «Нет! Выживание! Необходимость!». Но что-то внутри ныло. Тупо, назойливо, как зубная боль. Не сама вина, нет. Скорее… отсутствие ее. И этоотсутствие, эта пустота там, где по всем канонам драмы и совести должно было пылать адское пламя раскаяния, – вот это и грызло. Неужели это и есть опосредованная вина? Страх перед собственной бесчувственностью? Или просто усталость, дошедшая до самой сердцевины души, выжгла все, включая и эту способность? Усталость была всеобъемлющей. Ни страха перед Забайкальским, ни ярости на Седова – только серая, тягучая усталость, как болотная тина, затягивающая на дно.

Я выпрямился. Вздохнул. Воздух в комнате был спертый, пыльный, но после ледяного присутствия Седова казался почти свежим. Пора. Надо было идти платить дань другому хозяину. Меньшему, но от того не менее обязательному в этой порочной иерархии выживания. Забайкальский ждал в своем убогом «святилище».

Город встретил меня сырым, пронизывающим до костей холодом. Ночь, настоящая, густая, как чернила, поглотила последние отсветы сумерек. Фонари, редкие и жалкие, словно гнойники на теле больного города, бросали на грязный, разбитый асфальт островки больного желтого света. Тени от них колыхались, причудливо изгибались, наползая друг на друга, рождая на мгновение чудовищные, неясные силуэты, которые тут же растворялись во мраке. Я зашагал. Ноги сами несли меня прочь от этого района, прочь от гнетущей памяти о квартире Марфы и леденящего взгляда Седова, в сторону окраин, туда, где город переходил в унылую, промозглую пустошь.

Путь был долгим и однообразно-гнетущим. Узкие улочки, больше похожие на щели между слепыми, облупленными стенами домов, тонули во мгле. Под ногами хлюпала грязь, перемешанная с растаявшим снегом и нечистотами, издавая кисловато-сладковатый, тошнотворный запах. Где-то в темноте скулила собака, звук был жалобный, потерянный. Изредка мимо, шаркая ногами, проплывали темные фигуры – такие же призраки ночи, как и я. Мы избегали взглядов, растворялись в тени подворотен при приближении друг друга. Город спал беспокойным, больным сном, и его дыхание – скрип флюгера, вой ветра в трубах, далекий гудок парохода на замерзшей Неве – было хриплым и прерывистым.

Я шел, и мысли, как назойливые мухи, кружились вокруг одного: денег. Жалкой пачки в кармане. И стратегии. Забайкальский не знал точных сумм. Не знал масштаба удара по инкассаторам Охранки. Его жадность была тупой, ненасытной, но лишенной настоящей хватки. Он боялся, прятался, окружал себя дешевой тайной.Жалкий тип, – пронеслось с презрительной горечью. Но жалкий – не значит безопасный. Его связи в подполье, его уродливая паутина могли принести смерть, если он почувствует себя обманутым слишком явно. Значит, надо дать. Но – минимум. Ровно столько, чтобы отсрочить его гнев, создать видимость выполнения договора. Основную часть того, что должнобыло пойти ему, я припрятал. Для себя. Потому что Седов выжал меня, как лимон, а впереди – пустота, и только золото могло стать хоть каким-то подобием плота в этом бушующем море.

«Жертвы не были напрасны», – вспомнились мои собственные слова, брошенные в гробовую тишину квартиры Анне. Циничная ложь, ставшая теперь моей единственной правдой. Жертвы былинапрасны для них. Для меня же – это был единственный шанс. И отсутствие вины… Да, оно было. Но эта пустота на месте совести… Она сама по себе была тяжелее любой вины. Как будто внутри выжгли что-то важное, оставив лишь пепелище и холод. И этот холод пробирал сильнее ночного ветра.

Окраины. Дома редели, превращаясь в покосившиеся, почерневшие от времени и сырости лачуги. Улицы становились шире, но еще более пустынными и заброшенными. Воздух густо пах промерзшей землей, болотом и тлением. И вот, впереди, как кость, торчащая из грязного сугроба, показался ее темный силуэт – заброшенная церковь.

Когда-то, должно быть, она была белой или голубой, но теперь кирпичи потемнели, покрылись мхом и лишайником, штукатурка осыпалась, обнажая уродливые язвы кладки. Колокольня покосилась, крест на главном куполе давно свалился или был сбит, оставив лишь ржавый остов. Окна зияли черными, пустыми глазницами. Тяжелые дубовые двери, некогда резные, теперь почернели, потрескались и висели на одной петле, скрипя на ветру жалобным, протяжным стоном. Казалось, само место дышало запустением и забытым Богом горем.

Я подошел. Из тени у полуразрушенной ограды материализовались две фигуры. Без слов. Грубые руки запустились под мой сюртук, обшарили карманы, прошлись по швам, проверили голенища сапог. Процедура привычная, почти ритуальная. Один из них, коренастый, с лицом, изрытым оспинами, мотнул головой в сторону дверей. Второй, долговязый и мрачный, достал из кармана небольшое, тусклое кольцо из какого-то темного, не то металла, не то камня.

– Руку, – буркнул он.

Я протянул левую руку. Он с силой надел кольцо на средний палец. Знакомое, мерзкое ощущение – словно легкая, но неотвратимая тяжесть опустилась на руку, а внутри, в груди, где обычно теплилась, пусть и слабая, но своя сила, почувствовался холодный вакуум. Блокиратор магии. Глупейшая предосторожность Забайкальского.

Ирония, – подумал я, шагая в черный зев дверного проема. – Седов, которого я ненавижу лютой, животной ненавистью, которому я только что отдал почти все и перед которым я – жалкая пешка, встречается со мной один на один в конспиративной квартире, доверяя своей власти больше, чем любым заклятиям. А этот жалкий паук, воображающий себя королем подполья, дрожит за свою шкуру и надевает на меня кольцо. Горькая усмешка задергала уголок губ. Страх – великий уравнитель. И великий дурак.

Внутри пахло сыростью, тлением и вековой пылью. Слабое сияние луны, пробивавшееся через разбитые окна верхнего яруса, выхватывало из мрака обрушенные балки, груды кирпича, остатки росписи на стенах – лики святых, стертые временем и влагой, смотрели на разруху пустыми, скорбными глазницами. По центральному нефу, заваленному мусором, вела едва заметная тропинка. Я пошел по ней, сапоги глухо стучали по каменным плитам пола, и эхо разносилось под сводами, как похоронный перезвон.

Алтарь. То, что от него осталось. Престол был сдвинут, покрыт толстым слоем пыли и голубиного помета. Резная сень кое-где обвалилась. Но само место… Оно все еще хранило отблеск былого величия, последние крупицы благоговения, впитанные камнями за века молитв. Тишина здесь была иной – не конспиративной пустотой, как у Седова, а глубокой, почти звенящей, как затишье перед бурей или после нее. Давно забытые, детские ощущения щекотали нервы – страх, трепет, надежда. Я остановился в нескольких шагах от солеи, не смея ступить на нее. Здесь все еще витал Дух, пусть и поруганный, но не исчезнувший.

На престоле, вернее, на его остатках, сидел Забайкальский. Он устроился там, как на троне, поджав под себя ноги, обутые в стоптанные сапоги. Его тщедушная фигурка в поношенном пальтишке казалась особенно жалкой на этом месте священного жертвенника. Он запрыгнул туда с легкостью, лишенной всякого пиетета, словно на лавку в кабаке. В руках он что-то мял – темный комок, похожий на черствый хлеб. Его узкое, бесцветное лицо с мелкими, бегающими глазками и редкими волосами, зачесанными на лысину, было обращено ко мне.