Его слова, его искренняя вера в чистую науку, когда-то были бы для меня законом. Но сейчас они звучали как наивная сказка. Я посмотрел на свои руки – руки, способные творить эфирные чудеса и подделывать документы с хирургической точностью.

- Михаил Осипович, – сказал я спокойно, глядя ему прямо в глаза. – Я благодарен вам. Безмерно. Но вы ошибаетесь. Я не для тишины кабинетов и пыли архивов. Формулы… "Кристалл"… это прекрасно. Но это не власть. А в этом мире, – я кивнул в сторону окна, за которым лежал город, опутанный интригами и страхом, – выживает лишь тот, у кого есть власть. Влияние. Я понял это, когда стоял над поверженным Меншиковым, когда видел, как Охранка уводит Алису, когда Голубев готовил мне гибель. Знание – оружие. И я научился им пользоваться. Не только для созидания. Но и для защиты. Для достижения целей. Я выбрал свой путь.

Варламов смотрел на меня, словно видел впервые. Его глаза наполнились не только печалью, но и ужасом от осознания. Он медленно поднялся.

- Тогда я не могу тебе помочь, Григорий, – прошептал он. – Твой путь… он ведет в пропасть. И я не хочу смотреть, как ты падаешь.- Он вышел, не оглядываясь. Дверь закрылась тихо, но окончательно. Мост к старой жизни был сожжен.

Тем временем кружок работал. Деньги кассы взаимопомощи, связи Оболенского и Шереметева, нанятый дорогой и беспринципный адвокат, знающий все судейские карманы, сделали свое дело. Охранка, получив солидный залог и не найдя пока прямых улик против Алисы, связывающих её с убийством Петрова-Соловьёва, хотя подозрения оставались, вынуждена была отпустить её. На свободу, но под негласный надзор.

Она пришла ко мне вечером того же дня. Постучала тихо, но уверенно. Я открыл. Она стояла на пороге – бледная, чуть похудевшая, но не сломленная. В её светлых глазах за стеклами очков горел знакомый огонь, смешанный с глубокой усталостью и… благодарностью. От неё пахло тюремной сыростью и слабым, но стойким ароматом орхидеи.

- Григорий, – её голос был хрипловатым. – Я… пришла сказать спасибо. За всё. За митинг. За адвоката. За… Голубева. - В её взгляде читалось понимание. Она знала, кто был автором его падения.

Я молча впустил её. Принес бутылку красного вина, оставшуюся с прошлых, более спокойных времен. Мы сидели за небольшим столом, пили вино из простых стаканов. Говорили мало. О тюрьме – скупо, без деталей. О давлении Охранки. О том, что её выпустили, но не отпустили. О том, что борьба продолжается. Она рассказывала, я слушал. Вино согревало, снимая остатки напряжения, растворяя ледяную скорлупу, в которую я заключил себя.

Благодарность в её глазах постепенно сменилась чем-то другим. Более тёплым. Более опасным. Мы понимали друг друга слишком хорошо. Мы переступили черту – каждый по-своему. Мы были союзниками в тени, где правила чести и морали гнулись под грузом необходимости. Вино и усталость, облегчение и напряжение последних дней сделали своё дело.

Разговор иссяк. Наступило молчание, густое и значимое. Наши взгляды встретились и зацепились. В её глазах не было игривости, только вопрос и приглашение. Я встал. Она встала. Никаких лишних слов. Просто близость, возникшая из общей борьбы, общей опасности, взаимного спасения.

Я погасил лампу. В комнате, освещенной лишь тусклым светом фонаря из окна, всё было просто и неизбежно. Прикосновения были осторожными вначале, потом увереннее. Снятые очки, пальцы, вплетённые в белые волосы. Шёпот имён, смешанный с дыханием. Запах орхидеи, вина и её кожи. Одежда, уступающая место теплу тел. Не страсть, не любовь в привычном смысле – а взаимное признание. Признание силы. Признание риска. Признание того, что мы теперь связаны не только идеями, но и этой тёмной рекой, по которой плывём.

Потом – тишина и тепло под грубым одеялом. Её голова на моем плече, дыхание ровное, усталое. Я лежал, глядя в потолок, ощущая тепло её тела и холод пустоты внутри. Я спас её. Я уничтожил врага. Я получил то, чего желал подсознательно. Но цена оказалась высокой: отчуждение Артёма, разрыв с Варламовым, недоверие Юлианы и… что-то необратимо сломанное во мне самом. Я получил власть над своей жизнью. Но будто бы потерял часть души. И в этой тишине, под мерное дыхание Алисы, я понимал: назад пути нет. Игра только начиналась, и ставки росли. А следующая партия будет играться с Охранкой. И проиграть её было нельзя.

Осень в Петербурге промелькнула, как промозглый ветер по Невскому. То, что началось бурей – дуэль, арест Алисы, падение Голубева, разрывы – постепенно улеглось в напряженное, но управляемое русло. Ноябрьские туманы сменились первым хрустящим снежком декабря, и Академия, занесенная белым покрывалом, казалась чуть менее гнетущей, чуть более отстраненной от внешних бурь. Жизнь вошла в новое русло, пусть и с подводными камнями. Оглядываясь назад, на прошедшие недели, я видел, как ландшафт моей жизни перекроился.

Артём… Наш разрыв не был громким. Просто… дистанция. Его добродушная шумность сменилась осторожной вежливостью. Мы здоровались в коридорах, иногда даже обменивались парой слов о погоде или лекциях, но тепла, прежней бравады и безоговорочной поддержки не было. Он видел "Голубева", видел мой выбор, и его честная, прямая душа не могла с этим смириться. Мы были как два корабля, разошедшихся в тумане – видим друг друга, но курсы уже разные.

Юлиана же… Её ледяная стена стала прочнее гранита. Она избегала даже случайных встреч взглядом. Ходили слухи, что она погрузилась в практическую алхимию, проводя дни и ночи в лабораториях. Её молчание было красноречивее любых упреков. Трещина, возникшая из-за Алисы и подозрений, превратилась в пропасть после моих методов. Никаких доносов, как она грозилась, не последовало – видимо, падение Голубева её удовлетворило или напугало достаточно. Но и моста обратно не осталось.

А вот кружок, здесь, напротив, связи окрепли. Падение Голубева стало для Оболенского, Шереметева и других доказательством моей эффективности, пусть и сомнительной с моральной точки зрения. Я был больше не просто "одаренный метамаг Варламова", а человек действия, способный нанести удар в тени. Мои знания, особенно в области маскировки следов магии и анализа структур, полезные как для науки, так и для конспирации, стали цениться. Встречи на Гороховой или в других тихих уголках стали чаще, обсуждения – конкретнее, хотя прямой связи с убийством Петрова-Соловьёва так и не нашли. Я стал своим в этом мире осторожного аристократического инакомыслия.

Алиса же стала моей гаванью в этом новом море. Наши отношения, начавшиеся в огне кризиса и закрепленные той ночью, обрели странную устойчивость. Это не была страстная любовь юности; это было партнерство умов и соучастие в риске. Мы проводили время вместе и вне кружка: долгие вечера и ночи в ее скромной комнате, куда более уютной, чем моя, заваленной книгами по теологии, политэкономии и… математике; прогулки по заснеженному Летнему саду, где разговоры о теории вероятности или эфирных потоках перемежались обсуждением тактики кружка или анализом действий Охранки; тихие часы в дальних углах библиотеки, где мы просто работалирядом, погруженные в свои вычисления или эссе. С ней не надо было притворяться. Она знала цену моих поступков и принимала меня – сильного, расчетливого, порой жестокого игрока. И я принимал её – фанатично преданную идее, холодно-расчетливую революционерку с острым умом. Мы были двумя островами в бурном океане, связанными тайными течениями.

Меншиков после произошедшего словно испарился из моего поля зрения. Он появлялся на лекциях, безупречный и холодный, участвовал в практикумах с прежней ледяной эффективностью, но ни слова, ни взгляда в мою сторону. Его ультиматум ректору был выполнен: оба мы остались. Честь аристократа была удовлетворена. Теперь он просто игнорировал мое существование, что меня вполне устраивало. Его война закончилась ничьей, и он, похоже, смирился.