Бутылка «казённая»: Для полного образа опустившегося чинуши и скандала – бутылка дешёвой сивухи, наполовину пустая, с аккуратно стёртой казённой печатью, украденной со склада хозяйственного департамента Артёмом, засунутая в тот же ящик стола.

Информационная атака началась одновременно с подбросом:

Анонимки в аудиториях: Утром следующего дня на кафедрах в ключевых лекционных залах, где читал Голубев, появились копии «расписок» о взятках и обрывок «манифеста» с подписью «Сокол». Шёпот пополз мгновенно.

Письма ректору и деканам: Вежливые, анонимные, но с деталями: «Ваше превосходительство, совесть не позволяет молчать. В столе проф. Голубева обнаружена крамола и свидетельства лихоимства. Проверьте нижний ящик. Обеспокоенный патриот».

Донос в Охранку: Более детальный, отпечатанный на машинке: «Доношу, что профессор Голубев С.П., используя псевдоним «Сокол», ведет подрывную деятельность среди студентов, распространяет запрещенную литературу, экземпляр присовокупляем, получает взятки за экзамены, при сем копии расписок, и находится в состоянии алкогольного опьянения на рабочем месте. Имеются сведения о его связях с кружком Ливен А.В.» К письму прилагались искусно сделанные копии самых «убийственных» документов. Отправлено через подставное лицо.

«Утечка» в прессу, мякотка, которую предложил Артём: В редакцию консервативной «Гражданин» анонимно ушла копия «манифеста Сокола» и одна «расписка» с намёком, что источник – возмущенные студенты Академии Магических Искусств.

Эффект превзошел ожидания. Мы рассчитывали на волну подозрений, но получили цунами. Уже через два часа после анонимок Голубева вызвали к ректору на разговор и тот весь побледневший вышел прочь из кабинета Корфа. Лицо его выражало страх и апатию. Голубев шёл к кабинету и я смотрел за ним, но у дверей уже ждала охранка. Они предъявили ему бутылку, расписки, но, главное, кто-то крикнул, что нашёл-таки манифест. Голубева арестовали, а тот не пытался сопротивляться. Лишь немая покорность была на его лице. Вечером по Академии ползли слухи: обыск подтвердил наличие ВСЕГО! И литературы, и писем, и расписок, и бутылки! Голубев пытался кричать о подлоге, но «улик» было слишком много, и они были слишком «убедительны», особенно для Охранки, жаждавшей козла отпущения за убийство чиновника и неразбериху со студентами. Его защита в кабинете Охранки оказалась бесполезной против метамагической точности моей подделки и заранее подготовленного «магического фона» документов. На следующий день консервативные газеты вышли с кричащими заголовками: «КРАМОЛА В СТЕНАХ АКАДЕМИИ!», «ПРОФЕССОР-СОЦИАЛИСТ И ЛИХОИМЕЦ!» Имя Голубева было предано публичной анафеме.

Карьера Сергея Петровича Голубева рухнула в одночасье. Его арестовали Охранники прямо в его кабинете на глазах у потрясенных студентов и преподавателей. Обвинения – распространение запрещенной литературы, связь с подпольем под псевдонимом «Сокол», получение взяток, пьянство на службе. Комиссия по моему исключению была немедленно распущена – председатель сидел в тюрьме. Главный враг был уничтожен.

Мы стояли с Артёмом у окна в моей комнате, наблюдая, как серый закрытый экипаж увозит бывшего профессора. Артём молчал, его лицо было странным – не радостным, а скорее потрясенным содеянным.

- Мы его сломали, Гриш, – наконец прошептал он. – Совсем.

- Он сам выбрал путь палача, – ответил я, и в моем голосе не было ни торжества, ни сожаления. Была только ледяная пустота и осознание цены. – Теперь дорога Алисы на волю свободна. И моя – пока тоже.

Я посмотрел на свои руки – руки, способные творить чудеса точности и понимания. Теперь они были запачканы ложью и подлогом. Я переступил черту, за которой Денис-ученый окончательно уступил место игроку. Игра стала смертельно опасной, но отступать было поздно. Первый удар был нанесен. Теперь нужно было спасать Алису. И смотреть в глаза Юлиане. Последний день отсрочки истекал.

- Я больше не просто студент, Артём, – сказал я тихо, глядя на исчезающий в тумане экипаж. – Я стал оружием. И теперь нужно бить точно в цель. Следующая – Охранка. Вызволение Алисы.

Разгром Голубева был тотальным. Серый экипаж увёз его в неизвестность, оставив после себя вакуум власти в дисциплинарных вопросах и шлейф грязных слухов. Моя непосредственная угроза исключения испарилась вместе с его карьерой. Дорога к спасению Алисы, казалось, расчищена. Но победа оставила во рту вкус пепла.

Первым это ощутил Артём. Он не радовался. Он молча наблюдал за финальным актом – арестом Голубева – стоя рядом со мной у окна. Его обычно оживленное лицо было каменным. Когда экипаж скрылся из виду, он повернулся ко мне. В его глазах не было осуждения, лишь глубокая, растерянная тревога.

- Гриш… – его голос был непривычно тихим. – Это… это было слишком. Слишком жестоко. Подбросить крамолу… фальшивые расписки… бутылку… Его сломали. Навсегда.

- Он пытался сломать меня, Артём, – ответил я, избегая его взгляда, глядя на пустое место у административного корпуса, где ещё недавно стоял экипаж. – И Алису сломали бы. Это была война.

- Война? – Артём покачал головой. В его голосе прозвучала горечь. - Голубев был гадом, да. Конъюнктурщиком. Но он не заслуживал… этого. Тюрьмы. Позора. Ты стал таким же, как он? Хуже?

Его слова ударили больнее, чем я ожидал. «Я сделал то, что было необходимо, – отрезал я, но в моем тоне не было прежней уверенности. – Чтобы защитить тех, кто мне дорог.»

- Ценой себя? Ценой жизни другого человека? – Артём посмотрел на меня долгим, тяжёлым взглядом. - Ты же всегда был… нормальным человеком, правильным. Умным. Не таким. - Он не стал спорить дальше. Просто тяжело вздохнул. - Ладно. Алису вытаскиваем. Но… я не знаю, Гриш. Не знаю. - Он развернулся и ушел, его плечи были ссутулены под невидимой тяжестью. Его безоговорочная вера во меня дала трещину.

Юлиана узнала о падении Голубева быстро. Но её реакция была иной. Она не пришла ко мне. Вместо этого, как я узнал позже от осторожного Оболенского, она отправилась к Варламову. Что именно она сказала – неизвестно. Она не назвала имён, не обвинила меня напрямую в подлоге. Но она говорила обо мне. О моих изменениях. О моём отчаянии. О том, что я «запутался в тенях и готов на всё», что я «рискую не только собой, но и самой своей душой». Она просила Михаила Осиповича, как единственного, кто ещё мог иметь на меня влияние, «поговорить с ним, пока не поздно». Её мотивы были смешанными: остатки заботы, страх за меня, и, возможно, подсознательная надежда, что Варламов оттянет меня от Алисы.

Варламов пришёл сам. Не в лабораторию, а ко мне в комнату. Он выглядел ещё более усталым и постаревшим, чем после нашего последнего разговора. Его глаза, за стеклами очков, изучали меня с новой, глубокой печалью.

- Григорий, – начал он без предисловий, садясь на единственный стул. – Со мной говорили. Не называя имён. Но я понял. О Голубеве. О методах, которые… использовались. - Он помолчал, собираясь с мыслями. - Я всегда видел в тебе чистый ум. Ум, способный постигать гармонию вселенной, красоту формул, тайны "Кристалла". Ум учёного. Не… интригана. Не палача.

- Михаил Осипович, – попытался я прервать его, но он поднял руку.

- Дай договорить. Я знаю, что ты защищался. Знаю, что пытаешься спасти ту девушку. Но Григорий… посмотри, во что ты превращаешь себя! Ты используешь свой дар – дар метамага, дар видеть суть вещей – для подлога? Для распространения грязи? Ты уподобляешься тем, кого презираешь!

В его голосе звучала неподдельная боль. Боль учителя, видящего, как его лучший ученик губит свой талант.

- Наука требует чистоты рук, Григорий, – продолжал он страстно. – Чистоты помыслов. Иначе она становится просто инструментом. Опасным инструментом в грязных руках. Ты же можешь больше! Столько больше! Вернись к формулам. К "Кристаллу". Я… я могу попытаться восстановить доступ. Забудь эту политику, эти тёмные игры!