Дверь здания на Гороховой захлопнулась за моей спиной с глухим, окончательным звуком, будто вход в ад запечатали. Холодный ночной воздух ударил в лицо, но не освежил – он лишь сменил спертый запах подвала на запах снега, угольной гари и чего-то кислого, доносившегося из ближайшей помойки. Ноги подкосились. Я прислонился к холодной, шершавой стене, закрыв глаза, но под веками немедленно всплыло то, что я видел: раскачивающаяся лампа, песок, впитывающий темное, вонючее месиво, искалеченное, бесформенное тело на стуле… и этот кусочек ситца в цветочек. Женщина с ребенком. Та самая.

Рвотный спазм сдавил горло, подкатил к самому корню языка. Я судорожно сглотнул, зажав рот рукой. Горло жгло кислотой. Но… ничего не вышло. Ни слезы, ни рвоты. Только сухой, мучительный спазм и ледяная дрожь во всем теле, от кончиков пальцев до сведенных челюстей. Вот оно, пронеслось в голове с леденящей ясностью. Привыкаешь. К виду растерзанной плоти. К запаху крови и формалина. К будничности ада. Эта мысль испугала меня куда больше, чем сама перспектива оказаться на том стуле. Я оттолкнулся от стены, заставив ноги двигаться. Шатаясь, как пьяный, я зашагал прочь от этого проклятого места, вглубь темных, немощеных улочек Петербурга.

Шум города – редкие дрожки, крики пьяниц из трактиров, лай собак – доносился приглушенно, словно сквозь вату. Мир казался нереальным, декорацией. Я видел только тени под ногами, слышал только стук собственного сердца – тяжелый, неровный, как барабанная дробь перед казнью. Три дня. Три дня. Эти слова стучали в висках в такт шагам. Иначе – стул. Песок. Раскачивающаяся лампа. Мой разум, привыкший к абстракциям формул и чистой логике, лихорадочно искал выход. Одно было ясно: сидеть сложа руки, как я делал последние дни, погрузившись в спасительные вычисления Варламова, больше нельзя. Седов не шутил. Его восковое лицо, его ледяные глаза, его наслаждение моим страхом – все это кричало о серьезности намерений. Мне нужны были результаты. Быстро. Осязаемые. Кружок. Он должен заработать. Сейчас же.

Я почти бежал по темным переулкам, спотыкаясь о выбоины и замерзшие колеи, не чувствуя боли в едва оправившейся ноге. Академия Магии, ее грандиозные, мрачные корпуса, возникли впереди как мираж. Но я свернул не к своему общежитию, а в сторону скромного доходного дома, где под самой крышей ютилась Оля. Ее комната – единственное безопасное место для сбора оставшегося ядра. Надо собрать всех. Сейчас.

Стучал в дверь кулаком, резко, нетерпеливо. Изнутри послышались осторожные шаги, щелчок засова.

– Григорий? – Оля выглянула, заспанная, в простеньком ночном чепчике и теплом платке поверх халата. Ее глаза, широко распахнутые от неожиданности, отразили тусклый свет коптилки в коридоре.

– Что случилось? Так поздно…

– Пусти, Оль, – я почти втиснулся внутрь, не дожидаясь приглашения. Крохотная прихожая была забита старыми сундуками и пахло капустой и лавандой. – Срочно. Нужно собрать Николая и Чижова. Сейчас же.

– Сейчас? – Она испуганно сжала воротник халата. – Григорий, полночь скоро… Тетя спит, она… она может проснуться. Николай в общежитии, Чижов… он наверняка уже спит. Может, завтра утром?..

– Сейчас, Оля! – Моя рука сжала ее предплечье сильнее, чем следовало. Я видел, как она вздрогнула, как в ее глазах мелькнул испуг, но не от боли – от моего тона, от той истеричной напряженности, что вибрировала во мне. – У нас нет времени на завтра! Понимаешь? Никакого завтра может не быть! Иди, разбуди тетку, скажи… скажи что угодно! Что тебе плохо, что нужна помощь! А я схожу за Николаем и Чижовым. Быстро!

В ее глазах боролись страх, усталость и слепое желание помочь, угодить мне. Эта вера, эта преданность, которую я так цинично использовал, сейчас была моим единственным рычагом.

– Хорошо… – прошептала она, кивнув. – Хорошо, Григорий. Иди. Я… я разбужу тетю и скажу, что мне дурно. Только… только не кричи так.

Я не стал отвечать, уже выскальзывая обратно в темный коридор. Тук. Тук. Тук. – стучали мои каблуки по шатким ступеням. Три дня. Три дня.

Разбудить Николая оказалось проще простого. Он не спал, сидел на своей койке в казенной комнате общежития, курил дешевую папиросу и мрачно смотрел в темное окно. Его лицо в отблеске огонька было похоже на каменную маску ярости и бессилия.

– Собрание? Сейчас? – хрипло процедил он, когда я, запыхавшись, объяснил суть. – Ты с ума сошел, Грановский? Или Олю твои нервы заразили?

– Если не придешь, – сказал я тихо, глядя ему прямо в глаза, – можешь больше не приходить никогда. И не спрашивай почему. Выбор за тобой.

Он замер. Глаза сузились. Он почуял не игровую ноту. Молча затушил папиросу о подошву сапога, натянул шинель. Без слов пошел за мной.

Чижова мы нашли в его каморке, похожей на мою, но еще более заваленной книгами и исписанными листами. Он спал, свернувшись калачиком под тонким одеялом, лицо в подушке. Разбудить его было кошмаром. Он вскрикнул от страха, забился в угол кровати, бормоча что-то бессвязное, пока Николай грубо не тряхнул его за плечо и не рявкнул: «Собирайся, щупляк! Срочно к Оле!» Чижов, дрожа как осиновый лист, с тупым послушанием обреченного начал одеваться.

Возвращение в квартиру Оли было гнетущим. Тетка – пожилая, хмурая женщина с лицом, как смятый пергамент, – ворчала на кухне, ставя самовар. Она бросила на нас недобрый взгляд, полный усталости, а после сказал, что пойдёт прогуляться. Оля, уже одетая в скромное платье, но все еще бледная, суетилась, накрывая на крохотный кухонный стол. Николай уселся на табурет у двери, скрестив руки, его мрачность висела в комнате тяжелой тучей. Чижов примостился на краешке табурета, съежившись, его глаза бегали по углам, как у загнанного зверька. Воздух был густым от невысказанных вопросов, страха и усталости.

– Григорий, – начала Оля робко, разливая чай из шипящего самовара в простые фаянсовые чашки. – Что… что случилось? Почему так срочно?

Я отхлебнул обжигающего чаю, чувствуя, как он обжигает горло, но не согревает. Глаза всех троих были прикованы ко мне. Николай – с немым вызовом. Чижов – с животным страхом. Оля – с тревожной преданностью.

– Случилось то, что времени у нас нет, – начал я, стараясь говорить ровно, властно, но внутри все еще тряслось. – Охранка. Они… они нащупали след. Не напрямую к нам, но близко. Очень близко. После разгрома кружка, после потери Демикина и Вадима… мы слишком долго были парализованы. Слишком долго ничего не делали. Нас считают добитыми. Но это не так. Мы должны показать, что не добиты. Что мы сильнее. Что дело живет. И для этого нужны действия. Немедленные и решительные.

Я сделал паузу, оглядывая их. Николай мрачно хмыкнул.

– Решительные? – переспросил он с едкой иронией. – Типа вербовки новых дураков? Или организации типографии? Помнишь, Грановский, что ты говорил Демикину на последнем собрании перед… перед тем днем? «Лезут на рожон!», «Конспирация!», «Рисковать ядром нельзя!», «Рукописные листки надежнее!». Твои словами, выходит, мы сейчас и предлагаем сделать – лезть на рожон. Так что, твои принципы сдулись, как пузырь? Или просто Демикина не стало, и теперь можно?

Его слова ударили точно в цель. Я видел, как Оля потупила взгляд, как Чижов съежился еще больше. Сомнения. Они были у всех. Авторитет, завоеванный кровью Демикина и Вадима, трещал по швам. Мне нужен был новый козырь. Больший. Неизмеримо больший. И я его нашел. В формулах Варламова. В ключе, который держал в голове. Пришло время первой лжи, которая должна была спасти меня. От Седова. И, возможно, вознести над всеми ими.

– Принципы не сдулись, Николай, – ответил я холодно, глядя ему прямо в глаза. – Они эволюционировали. Демикин был прав в своем стремлении к действию, но слеп в методах. Я был прав в осторожности, но не видел… большего. – Я встал, чтобы придать вес словам. – Варламов… наш профессор… его последние исследования… они натолкнули меня на мысль. На мысль, которая может изменить все. Не только для нашего кружка. Для всего Дела.