Дни поползли, как улитки по стеклу, оставляя за собой липкие, почти невидимые следы времени. То самое время, что должно было быть кровью – по садистскому определению Седова – превратилось в густую, удушливую патоку. Каждое утро я просыпался в своей каморке академического общежития под мерный стук воды в батареях, сжимая кулаки до побеления костяшек. В ушах еще звенела тишина после гудящего ада Гороховой, 2, но ее быстро вытеснял назойливый шум пробуждающейся академии: топот сапог по коридорам, гул голосов за тонкой стенкой, звон посуды из общей кухни. Запах дешевой колбасы, пыли и студенческого пота.

Академия Магических Искусств в эти дни казалась не храмом знания, а гигантской, бессмысленно работающей машиной. Я втягивался в ее механизм, становясь винтиком. Лекции. Семинары. Практикумы. Все то же самое, но теперь окрашенное в ядовитые тона ожидания. Теория Магических Полей – профессор Лобода выводил на доске изящные дифференциальные уравнения, описывающие взаимодействие сил в эфирном континууме. Раньше это волновало, будило мысль. Теперь символы сливались в бессмысленные завитки. Я сидел, уставившись в конспект, но видел только черную воду баптистерия, дрожащий лунный серп и толстые стекла очков Забайкальского. Жди весточки. Слова жгли мозг. Сколько ждать? День? Два? Неделю? Каждый час безмолвия – это час доверия Седова, тающий, как весенний снег за окном.

После лекций – практикум по Стабилизации Потоков Энергии в подвальной лаборатории. Холодный камень стен, запах озона и горячего металла. Мы, студенты, по очереди подходили к кристаллическим резонаторам, пытаясь тонкими нитями собственной воли удержать в них бурлящий, искусственно созданный энергетический сгусток. Мои попытки были жалкими. Руки дрожали. Воля, рассеянная тревогой, не могла сфокусироваться. Кристалл дребезжал, светился неровно, ассистент хмурился, делая пометки в журнале. Энергия эгрегора, темная и мощная, бушевала внутри, но была бесполезна здесь. Ее нельзя было применить к этим лабораторным игрушкам. Она требовала другого выхода – действия, риска, а не этой мертвящей рутины. Ощущение собственной немощности, зажатости в тисках ожидания, было унизительно.

Столовая.Очередь. Запах дешевого жира, переваренной капусты, кислого хлеба. Тарелка серого супа с мутными кружками жира на поверхности, кусок жесткой говядины. Я ел автоматически, не чувствуя вкуса. Студенты вокруг спорили о последней лекции, о предстоящем экзамене, о девчонках. Их заботы казались мне смешными, нелепыми, как игры в песочнице. Я ловил на себе взгляды – любопытные, настороженные. Чижов? Он сидел за дальним столиком, не поднимая глаз от тарелки, но я чувствовал его внимание, как тонкую, колючую нить. Его молчаливое знание о моем предательстве, о моем искусственном эгрегоре, висело в воздухе между нами тяжелой, невысказанной угрозой. Он – тикающая бомба в самом сердце моей «легенды».

Вечера были хуже всего. Возвращение в каморку. Узкая койка. Стол, заваленный конспектами и книгами по Эфирной Динамике иИстории Прикладной Магии XVIII века. Я пытался читать, вникать в опыты Фарадея-Максвелла по гармонизации резонансных полей, но буквы плясали перед глазами. В голове крутились одни и те же мысли: Почему молчит? Узнали слежку? Передумал? Сдал меня Седову? Или просто тянет время, боится? Каждый скрип двери в коридоре, каждый шаг за стеной заставлял сердце колотиться чаще. Я ворочался на жестком матрасе, слушая, как где-то за окном воет ветер в трубах, как капает вода с крыши в раструб водосточной трубы – монотонный, сводящий с ума аккомпанемент к моему ожиданию. Петля на шее, казалось, затягивалась туже с каждым тиканьем часов на башне академии.

Три дня. Четыре. Ни весточки от Забайкальского. Ни указаний на конспиративную квартиру от Седова. Я был подвешен в пустоте, отрезан от обеих сил, которые дергали меня за ниточки. Бездействие стало невыносимым. Страх перед Седовым, перед его холодной яростью за промедление, перерастал в панику. Надо было что-то делать. Хоть что-то. И единственное, что пришло в голову – собрать кружок. Мою «легенду». Моих «доноров веры», не подозревающих, что их надежды сгорают в моей личной топке.

Квартира Оли. Вечер пятого дня. Я шел туда сквозь вечерний Петербург, уже не замечая привычной грязи подтаявшего снега, вонючих луж на тротуарах, облупленных фасадов. Весна боролась с зимой, и побеждала пока только вонью. В Олиной квартире пахло по-другому: свежеиспеченным хлебом, воском от горящей лампадки перед иконой в углу и легким, знакомым ароматом ее духов – что-то простое, цветочное. Уют. Тепло. Ложное чувство безопасности, которое теперь резало, как нож.

Оля встретила меня улыбкой, но в ее глазах читалась тревога. Она что-то чувствовала. Всегда чувствовала. Чижов уже сидел у печки, сгорбившись, нервно теребя край своей старой куртки. Его глаза бегали, избегая моих. Николай, спокойный и массивный, как скала, разбирал какие-то листки на столе. Семен, с лихорадочным блеском в глазах, что-то быстро, возбужденно шептал Анне, та кивала, ее суровое лицо было сосредоточено. Марфа, Олина тетка, что-то ворчала на кухне, звенела посудой.

– Грановский! – Оля взяла меня за руку, ее пальцы были теплыми. – Что-то случилось? Ты бледный…

– Все в порядке, Оль, – я постарался улыбнуться, отводя руку. Прикосновение было мучительно. – Просто… нужно поговорить. Со всеми. Важно.

Она кивнула, не веря, но не стала настаивать. Позвала тетку Марфу, та, ворча что-то про "непорядок молодых людей по вечерам", натянула шаль и ушла к соседке "на минутку посидеть". Дверь захлопнулась. В комнате повисло напряженное молчание. Все взгляды устремились на меня. Даже Чижов поднял глаза – в них читался немой вопрос и… ожидание разоблачения?

Я стоял посреди комнаты, ощущая тепло печки, уютную тесноту, знакомые лица. И чудовищную пропасть лжи между нами. Энергия эгрегора, подпитываемая их доверием, их надеждой на меня как на лидера, клокотала внутри – сильная, живая, но теперь отравленная моим предательством. Говорить было тяжело. Горло пересохло.

– Друзья, – начал я, и голос мой звучал чужим, натянутым. – Ситуация… назревает. Больше, чем мы думали. Я… я нащупал возможность. Большую. Очень большую.

Они замерли. Николай перестал перебирать листки. Семен затаил дыхание. Анна нахмурилась. Оля сжала руки на коленях. Чижов съежился еще больше.

– Возможность ударить не по лавочнику, не по надсмотрщику, – продолжал я, глядя куда-то в пространство над их головами. – А по самой системе. По ее кровеносной системе. По деньгам. – Я сделал паузу, давая словам осесть. – Инкассаторская карета. Охранки или частников – не суть. Та, что возит тысячи, десятки тысяч. Наличными.

В комнате ахнули. Семен вскочил, его глаза загорелись диким восторгом.

– Карету?! Да это же… это же гениально! Удар в самое сердце! Экспроприация экспроприаторов! – Он замер, ожидая всеобщего восторга.

Но его не последовало. Николай тяжело поднял голову. Его умные, спокойные глаза изучали меня.

– Самоубийство, Артем, – произнес он тихо, но весомо. – Солдаты. Маги. Бронированные стенки. Сигнализация. Даже если предположить успех… как уйти? Куда деть деньги? Это не мешок с медяками из лавки. Это гром. Очень громкий гром. Нас сотрут в порошок.

– Не обязательно в лоб, – возразил я, чувствуя, как нарастает внутренняя дрожь. Говорить о плане, которого нет, было адом. – С умом. С подготовкой. Диверсия. Отвлечение. Точный удар в слабое место. В нужный момент. Когда охрана расслаблена.

– Слабое место? – Николай усмехнулся беззвучно. – Ты его нашел? Кто даст такую информацию? Филеры Охранки на блюдечке? Или волшебник в голубом вертолете?

Вот он. Ключевой момент. Я перевел взгляд с лица на лицо. Чижов смотрел в пол, но я видел, как напряглись его плечи. Оля ловила мой взгляд, ее глаза были полны тревоги и… веры. Все еще веры.

– Есть… контакт, – выговорил я с трудом. – Человек. Изнутри. Из тех, кто знает город, знает потоки, знает этикареты. Он может… найти слабину. Дать наводку. Точную. – Я подчеркнул последнее слово. – Но… – Я развел руками, изображая бессилие. – Он молчит. Пока. Тянет время. Боится. И без него… без его информации… – Я горько усмехнулся. – Николай прав. Самоубийство. Чистой воды. Мы не знаем маршрутов, графиков, состава охраны, уязвимостей их защиты. Ничего. Ноль. Мы слепые котята перед паровозом.