И вот он - кабинет №37. Дверь, обитая темно-зеленым сукном, с латунной табличкой. Я постучал. Тишины не было – гул заполнял все.

– Войдите! – Голос из-за двери был знакомым, как зубная боль. Ровным. Спокойным. И от этого еще более леденящим.

Я вошел. Кабинет был невелик. Стол, покрытый зеленым сукном. Шкафы с папками. Сейф в углу. И Седов. Он сидел за столом, спиной к окну, зашторенному плотной тканью. Электрическая лампа под зеленым абажуром на столе бросала резкий свет вниз, оставляя его лицо в глубокой тени. Видны были только руки. Длинные, бледные, с тонкими, почти изящными пальцами, которые перебирали какой-то маленький, темный предмет. И светился кончик его папиросы в мундштуке из черненого серебра.

– А-а, наш звездочет, – произнес он, не глядя на меня. Голос был медовым, почти ласковым. – Опоздал. На три минуты и сорок две секунды. Время – кровь, Грановский. Кровь государства. Моя кровь. Вы же не хотите, чтобы я истек?

Он наконец поднял голову. Свет от лампы скользнул по высокому, бледному лбу, по тонкому, изогнутому носу, по бескровным губам, сложенным в какое-то подобие улыбки. Но глаза… Глаза оставались в тени, две черные, бездонные дыры. Он наслаждался этим. Каждой секундой моего дискомфорта под ярким светом, каждым моим нервным движением. Он втянул дым, выпустил струйку в мою сторону.

– Ну? – спросил он просто. Но это «ну» висело в воздухе, как нож на нитке. – Что принес? Ключик к Забайкальскому? Или очередную порцию академических сплетен? Может, лекцию по… – он прищурился, будто вспоминал, – …по эфирной динамике перескажешь? Очень увлекательно, небось.

Он знал. Конечно знал. Знает, где я был, что делал. Играл со мной, как кот с мышью. Я стоял по стойке смирно, чувствуя, как гул ламп сливается с гулом крови в висках. Энергия эгрегора клокотала внутри, черная и бесполезная здесь, перед этим воплощением холодной, системной жестокости.

– Контакт установлен, – выдавил я. Голос звучал хрипло. – С Забайкальским. Лично.

Пальцы Седова замерли. Темный предмет в них – я разглядел, это была маленькая, тщательно вырезанная деревянная куколка – замер. Папироса в мундштуке дымилась ровно.

– Лично? – повторил он, и в голосе появилась едва уловимая нотка… интереса? Или просто нового витка игры? – Ну-ну. Рассказывай. Где? Когда? Как милый Василий? Все еще нервный? Глаза бегают?

Я коротко, сухо, опуская детали церкви и баптистерия, но упомянув обыск и кольцо как «меры предосторожности», рассказал о встрече. О своем предложении. Об его испуганной, но жадной реакции. О том, что жду весточки с целью.

Седов слушал молча. Только пальцы снова начали водить по гладкому дереву куколки. Когда я закончил, в кабинете повисла пауза, заполненная только гудением лампы и моим собственным учащенным дыханием. Потом он тихо рассмеялся. Сухо, беззвучно, лишь плечи слегка вздрогнули.

– Инкассаторская карета? – произнес он наконец, и в его голосе звенела неподдельная, ледяная издевка. – Милый мой Грановский. Ты… ты решил поиграть в благородного разбойника? Или просто смертельно устал от нашей любезной компании и выбрал эффектный способ самоубийства? – Он покачал головой, тень от абажура качнулась по стене. – Солдаты. Маги-охранники. Сигнальные чары. Стальные рессоры, выдерживающие попадание снаряда. Ты хочешь атаковать это? С кем? С бандой восторженных недоучек и парочкой спившихся рабочих? Да тебя, голубчик, размажут по мостовой раньше, чем ты крикнешь «экспроприация»!

Его слова били, как плети. Каждое – подтверждение моей авантюры, каждое – удар по и без того шаткой уверенности. Но я стоял. Молчал. Зная, что отступать некуда. Зная, что в его издевке – проверка.

Он вдруг замолчал. Отложил куколку. Притушил папиросу о медную пепельницу в виде черепа. Поднял руки и сложил пальцы домиком перед собой, все еще скрытым в тени лицом. Гул лампы заполнил паузу, давя на барабанные перепонки.

– Хотя… – протянул он задумчиво. – Хотя… Идея, в своей безумной наглости… имеет некую… извращенную привлекательность. – Он медленно поднял голову, и свет от лампы наконец упал ему на глаза. Холодные. Серые. Как промерзший гранит. Без тени насмешки теперь. Только расчет. Хищный, беспощадный. – Большие деньги, говоришь? Чистые? Наличными?

– Да, – хрипло ответил я. – Значительная часть – им. На подполье. Но…

– Но львиная доля, – перебил он меня, тонкие губы растянулись в подобие улыбки, – могла бы… вернуться в казну. Восполнить… бюджетные дыры. Неплохо. Очень неплохо. – Он явно имел в виду свой карман. – Риск колоссальный. Провал будет громким. Очень громким. Но… – Он откинулся на спинку кресла, сливаясь с тенью, только бледные руки лежали на зеленом сукне стола. – Если все сделать чисто… Еслимоилюди будут контролировать процесс… Если цель будет выбрана… мудро… – Он сделал паузу, давая мне понять, кто будет выбирать жертву. – Тогда… почему бы и нет? Эксперимент. Стресс-тест для системы. И для тебя, звездочет. – Его голос снова стал медовым, ядовитым. – Ты же любишь эксперименты? Свои… эгрегорные игрушки?

Меня бросило в жар. Он знал. Черт возьми, онвсегдазнал больше, чем показывал. Эгрегор – моя тайная сила и моя смертельная уязвимость – была ему известна? Или просто догадывался? Играл наверняка?

– Я… я не понимаю, – пробормотал я, стараясь сделать голос максимально глупым и испуганным.

– Ах, не понимаешь? – Он мягко рассмеялся. – Ну и ладно. Главное, что ты понимаешь задачу. Ждешь наводку от своего… друга Забайкальского. Как получишь – немедленно ко мне. Не сюда. – Он вдруг резко сменил тон, стал деловым, колючим. – Сюда тебе больше ходить не стоит. Слишком рискованно. Теперь ты ценный агент, связанный с подпольем. Твое место – в тени. В грязи. Среди них. – В его голосе прозвучало отвращение. – Будешь получать указания на конспиративной квартире. Адрес и явку тебе передадут. Обычным каналом. Понятно?

– Понятно, – кивнул я.

– И, Грановский, – его голос снова стал мягким, как шелк, которым вытирают кинжал. – Не вздумай… поиграть в свою игру с этими деньгами. Или с информацией. Я буду следить. Очень внимательно. Малейшая твоя… самостоятельность… – Он не договорил. Просто провел указательным пальцем по горлу. Быстро. Элегантно. – Свободен.

Он снова взял в руки деревянную куколку, повертел ее в пальцах, явно потеряв ко мне интерес. Я повернулся и вышел. Гул электрических ламп обрушился на меня с новой силой, давя, оглушая. Шаги по коридору казались громче, свет – ослепительнее. Охранники у выхода проводили меня бесстрастными взглядами.

Я выбрался на Гороховую. Ночной воздух, пропитанный гарью и холодом, показался глотком свободы после гудящего каменного мешка. Но облегчения не было. Была тяжесть. Тяжесть двойной игры, ставшей теперь тройной. Я втянул Забайкальского. Он клюнул на деньги для подполья. Я втянул Седова. Он клюнул на деньги для себя, прикрываясь казной. Оба считали меня инструментом. Оба верили, что дергают за ниточки.

А я стоял посередине. С темной энергией эгрегора, бурлящей в жилах, как черное солнце. С адресом конспиративной квартиры, который мне еще предстояло получить. С ожиданием весточки от испуганного, жадного лысого человека. И с безумным планом ограбления инкассаторской кареты – планом, который должен был спасти меня, но который с каждым новым участником становился все сложнее, рискованнее, нелепее.

Как? Как провернуть то, на что я сумел подговорить и фанатика-подпольщика, и циничного палача из Охранки? Как заставить их слепые амбиции и алчность работать на мойсценарий? У меня не было людей. Не было средств. Только я. Моя сила. Моя ложь. И смертельный риск.

Я зашагал по темной улице, гул Охранки постепенно стихая в ушах, сменяясь навязчивым шепотом собственных мыслей. Ночь была еще темна. До весточки – часы, может, дни. Адрес конспиративной квартиры – тайна. А впереди – ограбление века, которое я затеял, не имея ни плана, ни команды, ни выхода. Только петля на шее и темная река эгрегора внутри, единственная моя опора в этом рушащемся мире. Я шел, ощущая, как грязь Петербурга прилипает к сапогам, а безумие моей авантюры – к самой душе. Игра началась по-крупному. Ставки – жизнь. А разменная монета – моя преданность, продаваемая всем сторонам и не принадлежащая ни одной.