Я замер. Ледяная волна прокатилась по спине. Адреналин ударил в кровь. Кто?Сердце колотилось, гулко отдаваясь в тишине, наступившей после трех роковых ударов.

Тишина длилась одно мгновение. Потом снаружи раздался грубый, хорошо знакомый, налитый злобой и нетерпением голос:

– Ольга Петровна! Открывай! Это Иван! - прокричал низкий голос из-за двери. - Долго мне тут на холоде торчать?!

- Дверь распахнулась, впустив не просто холодный февральский воздух, а саму грубую, неотёсанную энергию Ивана Демикина. Он заполнил собой тесное пространство комнаты Оли, как медведь, ввалившийся в берлогу. Снег на его широких плечах и шапке-ушанке уже подтаивал, оставляя темные пятна на чистом полу. Его лицо, обветренное, с крупными, жесткими чертами, было хмурым, глаза – серыми булыжниками – сразу нашли меня, за столом. В них мелькнуло что-то – не удивление, а скорее раздраженное подтверждение ожиданий.

– Грановский, – бросил он вместо приветствия, скидывая шапку и тяжелое пальто прямо на табурет у двери. – Уже здесь. Не теряешь времени.

– Иван, – кивнул я, стараясь, чтобы голос звучал ровно, почти нейтрально. – Пришел обсудить дальнейшее? Оля напоила чаем. Отогрейся.

Оля, сжавшись от его напора, робко предложила чашку. Чижов на своем табурете съежился еще больше, будто пытаясь стать невидимым. Демикин махнул рукой, но чашку взял, тяжело опустившись на единственный свободный стул, который скрипнул под его весом. Он оглядел нашу маленькую компанию – Олю с ее тревожными глазами, перепуганного Чижова, меня – с тем же презрительным скепсисом, что и в библиотеке.

– Обсуждать? – фыркнул он, отпив глоток горячего чая. – Что обсуждать? Сидим тут, как мокрые курицы в тепле, пока там… – он махнул рукой в сторону окна, за которым сгущались сумерки Петербурга, – …пока там кипят. Рабочие на Невском судостроительном бастуют! Опять! Зарплаты требуют, условия! А мы? Переписываем листовки от руки? Это же смех!

Он говорил горячо, искренне. Его грубоватость была от провинции, от простоты, но в этой простоте горел настоящий огонь – огонь возмущения и желания действовать. Опасный огонь. Именно то, что мне было нужно. Но подбросить поленьев нужно было осторожно.

– Иван, – начал я спокойно, делая вид, что взвешиваю его слова. – Бастуют – факт. Кипят – факт. Но что мы можем? Горстка студентов. Кружок едва собрался после разгрома. У нас нет связей, нет ресурсов, нет… понимания реальной ситуации на заводах. Броситься туда сейчас – это не помощь, это самоубийство. И для нас, и для них. Охранка только и ждет повода. – Я посмотрел на Олю, на Чижова. – Мы только привлечем внимание туда, где его и так слишком много. И погубим то немногое, что начинаем строить здесь.

– Строить? – Демикин ударил кулаком по столу. Чашки подпрыгнули. Оля вздрогнула. – Что мы строим, Грановский? Архив запрещенных цитат? Клуб по интересам? Мы должны быть с народом! Не в теории, а на практике! Они там дерутся за кусок хлеба и человеческие условия, а мы тут чаи распиваем да бумажки мараем!

Он был искренен. Чертовски искренен. И в этой искренности была его слабость. Его можно было направить. Подтолкнуть. Сделать так, чтобы он сам предложил петлю, в которую сунет голову.

– С народом… – повторил я задумчиво, как будто размышляя вслух. – Да, это цель. Но как? Броситься на баррикады с криками? Нас просто сотрут, как пыль. Идеи распространяются иначе. Тихо. Системно. – Я сделал паузу, глядя на пламя в печурке. – Вот, например, в Англии… рабочие создают свои кассы взаимопомощи. Не профсоюзы сразу – это здесь смерти подобно, – я подчеркнуто посмотрел на Демикина, – а именно кассы. Фонд, куда все вносят понемногу. Оттуда помогают тем, кто заболел, кого уволили, кто в беде. Это объединяет. Дает силу. Учит солидарности. Без громких слов, без немедленных столкновений с хозяевами или… властями. – Я обвел взглядом слушателей, стараясь говорить убедительно, как теоретик, размышляющий о долгосрочных перспективах. – Это фундамент. Медленный, но прочный. Когда такая касса окрепнет, появится доверие, тогда можно думать и о чем-то большем. О защите прав. Об образовании для рабочих. Но начинать нужно с малого. С реальной, осязаемой помощи здесь и сейчас. Без риска быть тут же раздавленными.

Я видел, как загорелись глаза Демикина. Не от моего осторожного плана, а от слов "реальная помощь", "солидарность", "фундамент". Он ухватился не за осторожность, а за саму суть – действие. Помощь сейчас.

– Касса! – выдохнул он, перебивая меня. – Верно! Ты прав, Грановский! – В его голосе прозвучало неожиданное одобрение, но тут же сменилось привычной напористостью. – Но зачем ждать, пока она окрепнет где-то в туманном будущем? Почему не начать сразу? Вот эти ребята с судостроительного – они сейчас в беде! Забастовку подавят, руководителей – в тюрьму или под надзор, а семьи – без куска хлеба! Им помощь нужна сейчас! Наша касса – она ведь не только для нас! Она – первый шаг к той самой солидарности! Мы можем собрать хоть немного! Хоть на хлеб детям! И передать! Через надежных людей! Через жен, детей! Это же конкретное дело! Не болтовня!

Он говорил страстно, убежденно. Его план был чистым безумием в условиях тотальной слежки. Сбор денег для семей арестованных или бастующих рабочих? Это прямой путь в подвал на Гороховой. Именно то, что требовалось. Но нельзя было соглашаться сразу.

– Иван, ты не думаешь! – возразил я, делая вид, что возмущен его безрассудством. Я встал, опершись на стол, изображая тревогу. – Собрать деньги? Передать? Кто эти «надежные люди»? Где гарантии, что это не провокатор? Или просто болтливый человек? Охранка следит за каждым шагом лидеров забастовки! За их семьями! Появление студентов с деньгами – это красная тряпка! Нас вычислят мгновенно! И не только нас! И тех, кому мы попытаемся помочь! Ты хочешь навлечь беду на их головы? – Я посмотрел на Олю и Чижова, вкладывая в голос заботу об их безопасности. – Наш долг – не бросаться в огонь сломя голову, а строить систему, которая сможет помогать долго и надежно! Создать кассу здесь, внутри кружка, для начала. Наладить механизм. А уж потом, когда окрепнем, осторожно… – Я сделал многозначительную паузу.

– «Потом»! «Осторожно»! – Демикин вскочил, его лицо покраснело от возмущения. – Пока мы тут осторожничаем, люди голодают! Дети! Система… Да твоя система вырастет, когда мы все по костям тут сгнием! Помощь нужна сейчас! А не через год! И страх… – он презрительно ткнул пальцем в мою сторону, – страх – это оружие них! Охранки! Царских кровососов! Если мы будем бояться, мы никогда ничего не сделаем! Никогда!

Он повернулся к другим, его голос гремел в маленькой комнате, заглушая треск дров:

– Ребята! Оля! Сергей! Вы слышали о стачке? О том, как их давят? Семьи брошены на произвол судьбы! Мы можем помочь! Собрать посильно! Кто рубль, кто пятак! Я знаю жену одного токаря – Анну Семеновну. Честная женщина, не сдаст. Через нее и передадим! Это не баррикады, Грановский! Это человечность! Солидарность! Ты сам о ней говорил! Или это были только слова? – Его взгляд, полный вызова и презрения к моей «трусости», впился в меня.

Наступила тяжелая пауза. Воздух наэлектризовало. Оля смотрела то на Демикина, то на меня, в ее глазах боролись страх и сочувствие к рабочим. Чижов сгребся в комок, явно желая провалиться сквозь пол. В этот момент раздался тихий стук в дверь. Оля, вздрогнув, пошла открывать. Вошли двое младшекурсников – те самые, что были в библиотеке. Николай, коренастый, с упрямым подбородком, и Вадим, щуплый и нервный. Они замерли на пороге, почуяв напряжение.