– Входите, входите, – сказала Оля тихо. – Как раз… обсуждаем.

Демикин, не дав им опомниться, тут же изложил свой план. Горячо, страстно, с упором на помощь страждущим и предательство тех, кто прячется за осторожностью. Он смотрел на новоприбывших, ища поддержки.

– Вот! Николай! Вадим! – обратился он к ним. – Вы как? Помочь людям, которые борются за право не помереть с голоду и не задохнуться в цеху? Или сидеть и переписывать цитаты Бакунина, пока за окном льется кровь?

Николай нахмурился, его лицо выражало решимость.

– Помочь надо. Иначе какой смысл? – проговорил он твердо.

Вадим колебался, его взгляд скользнул по мне, ища подсказки, но Демикин был неумолим.

– Грановский считает это безумием, – с издевкой бросил Демикин. – Слишком рискованно. Предлагает ждать и копить на нашу собственную кассу… для будущих поколений. – Сарказм капал с каждого слова.

Я вздохнул, делая вид глубокой озабоченности.

– Риск реален, Иван. Чудовищно реален. Ты подвергаешь опасности не только себя, но и Анну Семеновну, тех, кому поможешь, и всех нас. Охранка не дремлет. – Я посмотрел на остальных. – Но… – я сделал паузу, будто скрепя сердце признавая его пыл, – …но твоя страсть… твоя готовность помочь здесь и сейчас… она вызывает уважение. Пусть и безрассудное. – Я покачал головой, изображая сомнение. – Может, я ошибаюсь? Может, такой шаг… маленький, но конкретный… он важнее осторожности? Он покажет, что мы не просто говорим, а делаем? – Я обратился к кружку: – Ребята? Что думаете? Это решение должно быть общим. И ответственность – общей.

Теперь все зависело от них. Я дал Демикину выговориться, разжег его энтузиазм, а теперь отступил, сделав вид, что его аргументы и искренность заставили меня задуматься. Но предложил голосование – формальный акт, который снимет с меня прямую ответственность за решение.

– Голосуем, – резко сказал Демикин, уверенный в своей победе. – Кто за то, чтобы собрать посильную помощь семьям бастующих с судостроительного и передать через Анну Семеновну? Поднимаем руки.

Его рука взметнулась вверх первая, мощно, как знамя. Николай, не колеблясь, поднял свою. Вадим, помедлив, украдкой взглянув на меня, я сохранял нейтральное выражение лица, поэтому он тоже робко поднял руку. Чижов, дрожа, поднял свою тонкую руку, не глядя ни на кого. Оля посмотрела на меня. В ее глазах читался страх, но и что-то еще – желание сделать что-то хорошее, настоящее. Она медлила и всё же не подняла руку.

– Оля? – удивленно пробормотал я, изображая легкое одобрение. Внутри же ликовал. Она, моя главная опора, проголосовала против, но всё равно всё решено. Это было идеально.

– Я… я думаю, Григорий прав, – тихо сказала она. – Помочь нужно,но это всё же слишком опасно.

Я вздохнул, развел руками, изображая поражение, но благородное.

– Четверо против двоих. – Я посмотрел на Демикина. – Ты победил, Иван. Дело за малым – собрать деньги и… найти способ передать их так, чтобы не подставить Анну Семеновну и всех нас. Это твоя забота. – Я подчеркнуто возложил на него всю оперативную часть и риск. – Мы соберем кто сколько может. Оля, можешь быть казначеем? Собирать и хранить, пока Иван не организует передачу.

Оля, еще больше покраснев, кивнула. Демикин сиял. Он победил не только в споре, но и, как ему казалось, в борьбе за души кружка. Он получил свое дело. Смертельно опасное дело.

– Организую! – буркнул он, но в его глазах горел огонь победителя и фанатика, готового к действию. – Собирайте. Каждый рубль – гвоздь в крышку гроба самодержавию и капиталу! Николай, Вадим, завтра же начинайте обходить надежных… – Он уже отдавал распоряжения, погружаясь в детали своей гибельной авантюры.

Я откинулся на спинку стула, поднося к губам остывший чай. Вкус был горьким. Но внутри пело холодное ликование. Колесо провернулось. Демикин сам впрягся в оглобли и потащит телегу прямиком в капкан. Осталось лишь дождаться звонка Седову. И наблюдать.

Неделя промелькнула в нервном, лихорадочном ритме. Февраль, цепляясь за город ледяными когтями, медленно сдавал позиции марту, но в душе царил вечный ноябрь. Дни текли между лекциями Варламова, где формулы сплетались в непостижимые кружева терпения, и собраниями в крошечной комнатке под крышей на Петроградской. Там пахло чаем, дешевой типографской краской, так как Оля раздобыла гектограф – тихий, но коварный в обращении.

Сбор денег шел туго. Чижов принес заветренную пятирублевку, долго извиняясь за ее малость. Николай и Вадим скинулись по рублю серебром. Оля пожертвовала свои скромные сбережения на нитки и материал для артефактов – с такой решительной грустью, будто отрезала часть себя. Я добавил последние медяки из потертого кошелька – символ участия. Демикин вносил больше всех, с мрачной торжественностью, словно закладывая кирпич в фундамент будущего. Деньги, собранные в заштопанный кисет Оли, лежали на ее комоде под стопкой книг – крошечный, но смертоносный магнит для беды.

С Олей происходило что-то… необъяснимое. После собраний она стала задерживать меня под предлогом допить чай или обсудить формулу. Эти разговоры были робкими, о науке, о книгах, но в ее глазах, когда она слушала, горел тот же огонек, что и при обсуждении дела – только теплее, личнее. Она случайно оказывалась рядом после лекций, когда я ковылял к выходу. «Григорий, вы не видели мою тетрадь по эфирным потокам?» – или: «Как вам последняя статья в «Метафизическом Вестнике»?». Ее каштановые волосы теперь чаще были убраны тщательнее, на щеках играл легкий румянец при встрече. Это внимание, тихое и настойчивое, было как луч солнца в подвале – обжигало нежностью и вызывало стыд. Я отвечал сдержанно, но не отталкивал. Ее комната, ее вера были моим убежищем от Седова, от собственной грязи. И я, как пьяница, тянулся к этому яду покоя, зная о его иллюзорности.

Юлиана избегала меня. Встретив в коридоре, она отводила взгляд, чистый и холодный, как февральский лед. Ее боль была осязаема на расстоянии, и каждый такой мимолетный контакт оставлял в груди ледяную занозу. Лишь Артём, мой верный, простодушный великан, оставался опорой. Он вваливался в мою каморку с бутылкой дешевого портвейна и пайком черного хлеба с салом.

– Гриша, брат! – гремел он, заполняя собой все пространство. – Не кисни! Вид у тебя, как у приговоренного! Выше нос! Варламов – сволочь, Охранка – сволочь, жизнь – сволочь! Но мы-то с тобой – живые! Выпьем за жизнь, а?

Его грубоватый юмор, искренняя забота, его бесхитростные рассказы о деревне, о лошадях, о том, как он облажался на практикуме у Гринёвой, преподавательницы стихийной метафизики – все это было глотком чистого воздуха. В такие минуты, согретый портвейном и его дружбой, я почти верил, что кошмар отступит. Почти. Достаточно было одного воспоминания о ледяных глазах Седова, чтобы холод проникал в самое нутро. Однажды, проходя мимо зловещего здания на Гороховой, я сунул в руку знакомого нищего, всегда сидевшего у тумбы с газетами, сложенный вчетверо листок. Нищий даже не взглянул – просто сжал бумажку в кулаке. Петров получит сигнал. Колесо провернулось.

И вот мы шли. Всей нашей жалкой шестеркой – Демикин во главе, как медведь-вожак, Николай и Вадим по бокам, озираясь с плохо скрытым страхом, Чижов, съежившийся и жалкий, Оля, старающаяся идти уверенно, но бледная как мел, и я, с костылем, отстукивающий такт по грязному снегу. Мы шли на окраину, туда, где дымили трубы Невского судостроительного, где воздух был пропитан гарью, машинным маслом и безнадежностью.