– Садись, пожалуйста, – Оля засуетилась, смущенно указывая на единственный стул у стола. Сама же быстро скользнула к печке, прихватив рукавицей чугунный чайник, который уже начинал петь тонким голоском. – Сейчас закипит. И… и пирожок с капустой есть, тетя пекла утром. Не знаю, понравится ли… – Голос ее дрожал от робости, щеки все еще пылали после эпизода с теткой.
Я опустился на стул, прислонив костыль к прохладной побеленной стене. Неловкость висела в воздухе гуще пара от чайника. Я огляделся, стараясь не смотреть на нее прямо. Мой взгляд скользнул по скромным полкам, по аккуратно свернутому вязанию на комоде… и невольно вернулся к ней. Она стояла спиной, доставая из шкафчика две простые чашки – фаянсовые, без позолоты. И в этот момент, в мягком, рассеянном свете из окна и теплом, колеблющемся отсвете от открытой дверцы печи, я вдруг увиделее.
Оля. Не просто знакомое лицо с артефакторики. Не просто «каштановая девушка». Она была… красивой. Неброско, по-домашнему. Не та красота, что бьет в глаза, как у Юлианы, а та, что прячется, как роса в траве. Линии ее чуть полноватого лица были мягкими, округлыми, дышали какой-то внутренней добротой. Каштановые волосы, собранные в небрежный, тугой узел, оставляли открытой нежную линию шеи; несколько упрямых прядей выбились и мягко вились у висков. Когда она повернулась, неся чашки, ее глаза – большие, серо-зеленые, как лесное озеро в пасмурный день – на мгновение встретились с моими. В них не было кокетства, только искренняя забота и все то же смущение. Она быстро опустила ресницы, длинные и темные, отбрасывавшие тени на щеки. Простая, темная блуза и юбка скрывали фигуру, но в ее движениях, когда она ставила чашки и снимала шипящий чайник с плиты, была какая-то особая, тихая грация. Она словно вся светилась изнутри этим теплом, этой готовностью помочь, этой верой – пока еще слепой – в меня. Эта красота была не для показухи. Она была для дома. Для тишины. И от этого становилось вдвойне горько и стыдно.
– Спасибо, Оля, – сказал я, принимая чашку. Аромат крепкого, свежего чая ударил в нос. – Очень… спокойно у тебя. Прямо глоток воздуха.
Она улыбнулась, налив чай и себе, и поставив на стол тарелку с теплым, румяным пирожком. Запах тушеной капусты, ржаной муки и топленого масла смешался с чайным, создавая почти идиллическую картину домашнего очага.
– Ой, да что ты… – она махнула рукой, но удовольствие от комплимента читалось в ее глазах. – Комната крошечная, конечно. Но тетя старается. И… и я рада, что хоть так могу помочь. Общему делу. – Она произнесла последние слова чуть громче шепота, но все равно оглянулась на дверь.
Мы сидели, пили горячий, душистый чай. Молчание было неловким, но уже не таким тягостным. Я отломил кусочек пирога – он был простым, сытным, по-крестьянски вкусным, с хрустящей корочкой.
– Как у Варламова? – спросила она наконец, чтобы разрядить тишину. – Говорят, на следующей лекции начнет разбирать синтез кристаллов сжатия… Уму непостижимо!
Я кивнул, с трудом вспоминая сегодняшнюю муть в голове.– Да, темный лес. Формулы – как древние руны. Особенно после бессонной ночи. – Я не стал уточнять, что за ночь. Но она понимающе кивнула, ее взгляд скользнул по моим, наверняка, запавшим глазам.– У меня тоже голова гудела, – призналась она. – После вчерашнего… в библиотеке. Все так… напряженно было. Но ты так здорово все направил! Демикин просто бушевал потом, – она понизила голос, – но ты был прав. Его план… это же чистое безумие.
Разговор потек медленно, как дым из печной трубы. Оля говорила о сложностях с расчетом базового артефакта – стабилизатора потоков, – я вставлял что-то о непознаваемости варламовских формул. Говорили о вечно ворчливом библиотекаре, о промозглом холоде в аудиториях, о том, долго ли еще продлятся морозы. Ничего важного. Ничего опасного. Просто слова. Тепло чая разливалось по телу, сладковатый привкус капусты, тепло от печки, ее тихий, спокойный голос… Казалось, стальные тиски, сжимавшие виски с момента выхода из Охранки, слегка ослабли. Тяжесть в груди, вечный камень тревоги и вины, на миг стала легче. Я смотрел на ее руки – нежные, но с крепкими пальцами мастерицы, знающей толк в металле и эфире, – на то, как она поправляет непослушную прядь волос, на теплый свет в ее глазах, когда она говорила о надежде на удачный проект. Здесь, в этой маленькой, пропахшей чаем, пирогом и дымком комнатке, под тихий треск дров в печи, кошмар Гороховой, ледяной взгляд Седова, ненавистный оскал Демикина – все это отступило. Стало призрачным. На одно короткое, обманчивое мгновение я забыл. Забыл о поводке. Забыл о предательстве. Просто пил чай. Просто был. И это было… легко. Почти как раньше.
Тишину нарушил робкий стук в дверь. Оля встрепенулась.
– Наверное, Сергей, – улыбнулась она, вставая. – Он всегда такой тихий…
Она подошла к двери, отодвинула щеколду.
В проеме, съежившись от холода и явного страха, стоял Сергей Чижов. Его тщедушная фигура казалась еще меньше в растопыренном пальтишке, лицо было сизым от мороза, а глаза, огромные и испуганные, как у затравленного зверька, сразу метнулись ко мне, ища подтверждения, что здесь безопасно.
– Проходи, Сергей, проходи! – приветливо сказала Оля. – Чай горячий, пирожок теплый. Как раз вовремя!
Чижов шмыгнул внутрь, торопливо снимая пальто и шарф.
– Здравствуйте… Григорий… Ольга Петровна… – забормотал он, кланяясь. – Извините, что опоздал… Боялся, что за мной следят… Оборачивался на каждом углу… – Его дыхание было частым, прерывистым.
Оля помогла ему повесить одежду на гвоздь у двери, пододвинула табурет. Я кивнул ему, стараясь выглядеть спокойным. Атмосфера снова изменилась – Чижов принес с собой с улицы не только холод, но и свой вечный, липкий страх. Однако после Седова, после моих черных дум, даже этот страх казался чем-то… понятным. Неопасным. Я налил ему чаю из глиняного кувшина.
– Отогревайся, Сергей. Здесь тепло. – Мои слова прозвучали уверенно. Он жадно кивнул, схватил чашку дрожащими руками. Оля пододвинула ему пирожок.
– Спасибо… Большое спасибо, – прошептал он. – Вы не представляете… После вчерашнего… Я всю ночь не спал. Думал, что Демикин… что он… – Он не договорил, глотнул горячего чаю и закашлялся.
– Демикин просто горячий, – мягко вставила Оля, доливая чай в свою чашку. – Но Григорий все правильно сделал. Теперь у нас есть место. Тихое. Можно работать. Думать. – Она посмотрела на меня с таким открытым доверием, что внутри что-то екнуло.
Чижов кивал, глядя на меня с подобострастным обожанием.
– Да, да! Без вас, Григорий… я не знаю, что бы мы… – Он снова замолчал, сжавшись на табурете.
Мы снова заговорили. Уже втроем. Оля рассказывала о сложностях с артефактом, Чижов робко вставлял что-то о своих страхах перед предстоящим экзаменом по древним рунам. Я старался поддерживать разговор, подбадривать их, чувствуя, как на меня ложится незримая мантия лидера. Тепло печки, запах чая, пирога, мокрой шерсти от сохнущего пальто Чижова, тихие голоса – все это сплеталось в плотный, убаюкивающий кокон. Давление Седова, зловещий срок, сам Демикин – все отодвинулось. Здесь, сейчас, я был нужен. Я был своим. Ложь казалась не такой страшной. Ради этогоуюта, ради этойверы… Минута слабости. Минута забытья.
Я отхлебнул чаю, посмотрел на Олю. Она ловила мой взгляд и снова смущенно опустила глаза, но улыбка не сходила с ее губ. Ее серо-зеленые глаза в теплом, неровном свете от печи казались бездонными и такими… чистыми. Чижов тихонько жевал пирожок, уже чуть расслабившись. Тишину нарушал только треск поленьев да тиканье старых часов с маятником, висящих на стене.
И в эту самую секунду, когда иллюзия покоя достигла пика, в дверь грянули.
Не робкий стук Чижова. Не вежливый постук.
ТУК! ТУК! ТУК!
Тяжелые, наглые, требовательные удары кулачищем по дереву. Дверь задрожала. Чашки на столе звякнули. Весь хрупкий уют взорвался.
Чижов вскрикнул, роняя остаток пирожка. Чашка Оли со звоном стукнула о блюдце, чай расплескался по скатерти. Ее глаза, только что теплые, расширились от внезапного, животного ужаса. Она вжалась в спинку стула, побледнев как полотно.
