Наступило тягостное молчание. Восторг Семена угас, сменившись разочарованием и растерянностью. Анна смотрела на меня сурово, будто оценивая степень моего безумия. Николай медленно покачал головой. Оля вздохнула, ее плечи опустились.

– Значит… ждать? – тихо спросила она. – Ждать, пока этот… человек… решится?

– Что еще остается? – Я пожал плечами, ощущая горечь собственной беспомощности. – Рисковать вслепую – бессмысленно. Это не героизм, это глупость. Которая погубит всех. – Я посмотрел на Чижова. Он сидел, сжавшись в комок, его пальцы белели от напряжения. «Знает ли он? Догадывается?» – пронеслось в голове. – Нам нужна точность. Разведданные. Без них – любая попытка обречена. И я… я не могу заставить его говорить быстрее. Он… осторожен. Очень.

– А если он не заговорит вообще? – хрипло спросил Чижов, не поднимая глаз. Его голос дрожал. – Если он… передумал? Или… или его уже взяли?

Вопрос висел в воздухе, тяжелый и неудобный. Я почувствовал, как у Оли перехватило дыхание. Николай нахмурился.

– Тогда… – я выдохнул. – Тогда мы ищем другой путь. Меньший. Но верный. Не карета. Что-то другое. Менее громкое, но реальное. Пока… ждем. Копим силы. Готовимся морально. – Слова звучали фальшиво, как пустые скорлупки. Но что еще я мог сказать?

Разговор затух. Обсуждение скатилось на бытовые мелочи кружка: нехватка бумаги для листовок, сложности с распространением, слухи о новых арестах на соседнем заводе. Я сидел, делая вид, что слушаю, но мысли мои были далеко. В Смоленском поле, у черной воды бассейна. В гудящем кабинете №37. В ожидании весточки, которая не приходила. Энергия эгрегора, подпитываемая их разочарованием, их тревогой, их все еще теплящейся верой в меня, бурлила внутри, черная и беспокойная. Она требовала действия, выхода, а не этой томительной, вязкой трясины ожидания.

Когда тетя Марфа вернулась, ворча и пахну чем-то крепким, собрание быстро закончилось. Прощались тихо, без обычного оживления. Чижов ускользнул первым, не попрощавшись. Николай пожал мне руку крепче обычного, его взгляд был полон немого вопроса. Оля проводила меня до двери.

– Артем… – она взяла мою руку, ее пальцы были холодными. – Ты уверен? В этом… контакте? В том, что он… надежен?

Я посмотрел в ее глаза – чистые, доверчивые, слегка испуганные. Иуда. Я был Иудой, целующим ее в щеку на прощание.

– Надежен? – я усмехнулся с горечью, которая была не совсем наигранной. – В нашем деле, Оль, надежен только риск. И собственная голова на плечах. Спокойной ночи.

Я вышел на темную лестницу. Хлопнула дверь. Замок щелкнул. Я остался один в холодном, пахнущем кошками и сыростью подъезде. Ощущение полной, беспросветной пустоты охватило меня. Кружок не помог. Не дал ответа. Не снял напряжения. Только подлил масла в огонь моей тревоги и чувства вины. Забайкальский молчал. Седов молчал. Время текло, а я был заперт в золотой клетке академии, в паутине собственной лжи, не зная, куда ступить, чтобы не провалиться в пропасть. Я зашагал по ночному городу, не разбирая дороги, чувствуя, как грязный весенний ветер бьет в лицо, а петля на шее сюртука сжимается все туже. Впереди была только темнота и гулкое эхо собственных шагов по пустым улицам.

Дни тянулись, как смола. Тощая, грязная смола, вытекающая из трещин в прогнившей бочке времени. Академия поглотила меня целиком, превратив в автомат, механически выполняющий рутину. Лекция по Истории Магических Институтов Империи. Сухой голос профессора Мухина бубнил о реформах Петра Великого, о создании первых кафедр прикладной тауматургии. Слова о великих свершениях прошлого резали слух, как насмешка. Я сидел, уставившись в покрытый старой копотью витраж с изображением двуглавого орла, держащего скипетр и державу, переплетенные магическими нитями. За окном моросил мелкий, противный дождь, смешиваясь с сажей и превращая тротуары в черную маслянистую кашу. Время. Оно текло сквозь пальцы, унося драгоценные крупицы доверия Седова. Шестой день без вести. Шестой день петля на шее сдавливала горло чуть сильнее.

После лекции – практические занятия в Библиотеке Особых Фондов.Прохладный, пыльный воздух, пропитанный запахом старой кожи, клея и чего-то затхлого, древнего. Я должен был разбирать архивы графа Шереметева, искать упоминания о забытых защитных чарах XVIII века. Мои пальцы перелистывали пожелтевшие страницы, покрытые выцветшими чернилами и причудливыми схемами, но глаза скользили по строчкам, не видя смысла. В голове стучало одно: Молчит. Почему молчит? Передумал? Сдал? Забыл? Или его уже взяли, и по ниточке скоро придут ко мне? Каждый шорох за спиной, каждый скрип двери в дальнем конце зала заставлял вздрагивать. Энергия эгрегора, обычно темный, уверенный поток, теперь металась внутри, как пойманная в банку оса, жужжащая от бессильной ярости и страха. Бездействие было хуже любой пытки. Я чувствовал, как трещины в моей "легенде", в моем прикрытии, расширяются с каждым часом молчания. Чижов чувствовал это. Я видел его краем глаза – он сидел за соседним столом, погруженный в какой-то фолиант, но его поза была неестественно напряженной, а взгляд, мельком брошенный в мою сторону, был тяжелым, оценивающим. Он ждал. Ждал моего падения.

Столовая.Очередь казалась бесконечной. Запах пережаренного масла и тушеной капусты вызывал тошноту. Я взял поднос с мутной баландой и куском черствого хлеба, нашел свободное место у окна. Дождь стекал по грязному стеклу, искажая вид мокрых крыш и печных труб. Я ковырял ложкой в тарелке, не в силах заставить себя есть. Мысли кружили вороньим роем: Конспиративная квартира. Почему Седов не прислал адрес? Забыл? Или это знак? Знак того, что я уже отработанный материал? Что петля готова?Отчаяние поднималось комком в горле, горькое и удушливое. Рутина академии, ее чистота, ее надуманные проблемы – все это казалось фальшивым театром, декорациями, которые вот-вот рухнут и погребут меня под обломками. Я закрыл глаза, пытаясь заглушить гул голосов вокруг, гул собственной паники. Петля сдавила так, что потемнело в глазах. Конец. Это конец. Провал.

– Эй, господин студент!

Голос был хриплым, близким. Я вздрогнул, открыл глаза. Перед столом стоял человек. Вернее, тень человека. Оборванный, грязный, в пропитанной неизвестными жидкостями шинели не по размеру, с лицом, изъеденным морозом, грязью и, возможно, болезнью. Глаза, красные и мутные, смотрели на меня без особого интереса. Бездомный. Таких сотни валялись по подворотням Петербурга. Он протянул руку, зажатую в грязной варежке без пальцев. В ней был смятый, грязный клочок серой бумаги.

– Вам, – буркнул он. – Дали. Сказали – студенту Грановскому. Точь-в-точь описали. – Он шмыгнул носом, оглядываясь по сторонам с привычной опаской.

Сердце остановилось, потом рванулось в бешеной скачке, ударяя ребра изнутри. Кровь прилила к лицу, потом отхлынула, оставив ледяную пустоту. Я машинально сунул руку в карман, нащупал медяк, сунул его в грязную ладонь. Бездомный кивнул, не глядя на монету, и растворился в толпе у выхода так же внезапно, как появился. Я остался сидеть, сжимая в дрожащей руке злосчастный комок бумаги. Запах от нее ударил в нос – дешевый табак, грязь, пот, бродяжья вонь. Я огляделся. Никто, казалось, не заметил. Студенты ели, болтали. Чижов сидел в другом конце зала, уткнувшись в тарелку.

Руки дрожали, когда я разворачивал бумагу. Она была мятая, жирная, с отпечатками грязи. На ней – ни имени, ни подписи. Только три строчки, выведенные угловатым, торопливым почерком чернильным карандашом:

Завтра. Полночь.

Склад N17.

Охтинская верфь.

Завтра. Не послезавтра, а завтра. Всего один день. Одна ночь. Охтинская верфь. Промзона. Глушь. Шум. Идеальное место для встречи… или засады. Склад N17. Я представил его – темный, сырой, пахнущий гнилым деревом, дегтем и ржавчиной. Информация была. Цель была. Но плана… плана не было. Совсем. Пустота. Я сидел, уставившись на эти роковые строчки, чувствуя, как адреналин отчаяния сменяется холодной волной новой, еще более острой паники. Завтра. Как? С кем? Каким макаром? У меня был только я. Моя темная сила. И горы нерешенных проблем.