– А, Грановский, – произнес он, чавкая. Голос был сиплым, лишенным тембра. – Ждал. Дело сделано?

Он не спросил «как ты?», «что с людьми?». Только «дело сделано?». Деньги. Только деньги.

Я молча подошел к самому краю солеи. Вынул из внутреннего кармана сюртука пачку купюр – ту, что предназначалась ему. Не такую толстую, как у Седова, но все же заметную. Я не стал считать, не стал что-то говорить. Просто бросил деньги к его ногам, на запыленные плиты пола перед алтарем. Купюры шлепнулись бесформенным комком. Несколько штук разлетелось в стороны.

– Твоя доля, – сказал я ровно. Голос звучал чужим, усталым до глухоты.

Забайкальский перестал мять. Его глазки сузились, скользнув с моего лица на деньги, потом обратно. Он не наклонился, чтобы поднять. Просто сидел и смотрел. В его взгляде не было ни радости, ни разочарования – лишь привычная жадная оценка. Он явно прикидывал, много это или мало. И, не зная истинных масштабов добычи, не мог понять масштаба обмана.

– М-да… – протянул он наконец, почесывая щетину на щеке. – Шумок, говорят, здоровый был. Охранка на ушах. – Он мотнул головой в сторону города. – Опасно нынче будет, Грановский. Опасно.

Он соскользнул с престола, как-то нелепо шлепнувшись на пол. Подошел к деньгам. Наклонился. Не спеша стал собирать рассыпавшиеся деньги и бумаги, сдувая с них пыль. Его движения были мелкими, суетливыми.

Я уже разворачивался, чтобы уйти. Усталость навалилась с новой силой. Хотелось только одного – выйти из этого склепа, из этой ночи, найти хоть какое-то убежище и провалиться в забытье. Пусть на час. Пусть на минуту.

– Погоди, Грановский, – его сиплый голос остановил меня на полпути к нефу. – Не спеши.

Я обернулся. Он стоял, зажав собранные деньги в кулаке, другой рукой выкидывая свой хлебный комок. Его глазки смотрели на меня с какой-то странной, новой интенцией. Не угрозой. Не жадностью. Скорее… с настороженным любопытством. Или расчетом.

– Чего? – спросил я. В голосе прозвучало раздражение, которое я даже не пытался скрыть.

Он проглотил последний кусок, облизал губы.

– Хочу кое-что рассказать вам, Григорий, – произнес он, и в его сиплом голосе вдруг прозвучали ноты какой-то неестественной, натужной значительности. Он сделал паузу, глядя куда-то поверх моей головы, в темноту нефа, будто собираясь с мыслями, ища нужные слова в своем скудном лексиконе. – Кое-что… важное. Касаемо…

Забайкальский сделал паузу, глядя куда-то поверх моей головы, в темноту нефа, будто собираясь с мыслями, ища нужные слова в своем скудном лексиконе. – Кое-что… важное. Касаемо… вашего положения.

Он плюнул крошку хлеба на пыльные плиты. Жадные глазки вернулись ко мне, оценивающе, как ростовщик к заложенной вещи.

– Кружок ваш… интеллигентский. Книжки. Споры. – Он махнул рукой с деньгами, словно отмахиваясь от назойливой мошки. – Воздух греете. А нынче время не воздухом пахнет. Порохом пахнет. И… золотом. – Он ткнул пальцем в пачку кредиток у себя в руке. – Вы показали зубы, Грановский. Инкассаторы Охранки – это не шуточки. Шум стоит по всему городу. В подполье шепчутся. Одни боятся, другие… любопытствуют.

Он замолчал, выжидая. Я молчал. Усталость моя была глухой, как эта церковная тишина, но сквозь нее пробивалось настороженное любопытство. Куда он клонит? Что за «кое-что»?

– Наши братья по делу… – продолжил он, понизив голос до конспиративного шепота, хотя вокруг был лишь мрак да голуби на балках, – …настоящие дела вершат. Не книжки переплетают. Литературу печатают – ту, что жжет! Поставки налаживают. Стачки подогревают. Деньги добывают. – Он мотнул головой в мою сторону. – Как вы. Только… масштабнее. Системнее.

Он сделал шаг ко мне, и от него запахло дешевым табаком, потом и той немытой затхлостью, что вечно витала вокруг него.

– Думаю… – он протянул слово, в его голосе зазвучала натужная значительность, – …пора вам из вашего салончика вылезти, Григорий. В большое дело окунуться. С настоящими людьми познакомиться. Которые… ценят смелость. И умение добыть. – Он подчеркнул последнее слово, кивнув на деньги. – Могу… представить. Если хотите. Не как просителя. Как… ценного человека. Полезного.

Мысль пронзила усталость, как игла. Другие люди из подполья. Не интеллигенты-идеалисты вроде Чижова или Николая, а те, кто занимается «делом» – поставками, печатью, добычей денег «на нужды». Те самые связи, к которым я инстинктивно рвался, но которые оставались за семью печатями. Те самые люди, которые могли быть полезны… или смертельно опасны. Забайкальский предлагал пропуск. Зачем? Чтобы привязать меня крепче? Использовать? Или он действительно, в своем жалком тщеславии, возомнил себя покровителем и решил похвастаться «ценным кадром» перед более серьезными людьми?

Риск. Огромный риск. Новые люди – новые глаза. Новые вопросы. Новые возможности провала. Но и… новые возможности. Связи. Информация. Шанс выбраться из-под кабка Седова, найти более высокую «крышу» или хотя бы иной рычаг влияния. Игнорировать такое предложение – значило остаться в глазах Забайкальского мелкой сошкой, которой можно диктовать, которую можно слить Седову или кому пострашнее при первой же неудаче. Принять – значило шагнуть в новую паутину, возможно, еще более густую и смертоносную.

Взгляд Анны, полный немого вопроса «И что?», мелькнул перед внутренним взором. Хрип Николая. Пустота в глазах Оли. Пепел предательства уже лежал на душе. Что еще могло сгореть?

– Хорошо, – сказал я. Голос был ровным, без колебаний. Решение созрело мгновенно, как вспышка в темноте. Бегство вперед – единственный шанс. – Представьте. Когда?

Забайкальский кивнул, довольный, как торговец, удачно сбывший залежалый товар. На его бесцветном лице появилось подобие улыбки, обнажившей желтые, кривые зубы.

– Скоро. Дня через два. Я свяжусь. Обычным путем. – Он сунул деньги во внутренний карман своего пальтишка, похлопал по нему ладонью. – Ждите. Теперь вы… в деле. По-настоящему.

Он повернулся и запрыгнул обратно на престол, усаживаясь поудобнее, как будто только что короновал себя. Его миссия была выполнена. Я был больше не нужен.

Я развернулся и пошел прочь по нефу, оставляя его сидеть на оскверненном алтаре, в его дешевом триумфе. Шаги гулко отдавались под сводами. Тени ликов святых скользили по стенам, провожая меня пустыми глазницами. Что-то щелкнуло внутри, когда я переступил порог – не облегчение, а лишь смена одной тяжести на другую.

У полуразрушенной ограды меня ждали те же двое. Долговязый молча протянул руку. Я снял кольцо-блокиратор, ощущая, как тот холодный вакуум внутри груди тут же заполнился слабым, но своим теплом – жалкой искрой моей собственной силы. Отдал. Они растворились в тенях так же внезапно, как и появились.

И только тут я ощутил, что творится снаружи. Ночь взбесилась. Ветер, которого почти не было, когда я заходил, теперь ревел, как раненый зверь, вырываясь из узких улочек на просторе. Он хлестал ледяными бичами, рвал полы сюртука, залезал за воротник, выбивая дыхание. Небо, еще недавно черное и звездное, теперь клокотало свинцовыми тучами, низко нависшими над землей. Воздух гудел, насыщенный электричеством и сыростью. Деревья у ограды церкви, чахлые и кривые, кренились к самой земле, их голые ветви отчаянно хлестали воздух, скрипели и стонали, будто моля о пощаде. Где-то далеко, за гребнями крыш, глухо прокатился первый раскат грома – предупреждение, похожее на перекаты пушечных ядер по мостовой. Дождя еще не было, но его ледяное дыхание уже висело в каждом порыве ветра, в каждой пылинке, поднятой ураганом.

Я натянул шапку глубже, вжал голову в плечи и пошел, почти бежал, против этого безумного напора. Грязь под ногами хлюпала и липла к сапогам, замедляя шаг. Ветер выл в ушах, заглушая все остальные звуки, вырывая мысли. Я шел, ускоряясь, стараясь добраться до более-менее защищенных улиц, до своего логова в общежитии. Но буря нарастала.

И вдруг, безотчетно, я обернулся. Взгляд сам метнулся назад, к силуэту церкви, тонущему в бурной тьме. И в тот же миг небо разверзлось. Огненная зигзагощая жила молнии, ослепительно-белая, синяя в сердцевине, прошила черноту с небес на землю, ударив где-то совсем рядом. Она озарила мир на миг мертвенным, резким светом. И в этом свете я увидел ее – церковь. Весь ее убогий, обветшалый облик. Покосившуюся колокольню. И главное – тот самый крест на малом куполе, о котором я думал. Он стоял криво, почти горизонтально, один конец отломан, ржавый, жалкий, как кость в пасти хищника. Молния осветила его сюрреалистично ярко, подчеркнув всю его ненужность, его падение.