Дом №8 был таким же обшарпанным, как и все вокруг. Темный подъезд. Запах кошек, капусты и нищеты. Третий этаж. Дверь с облупившейся краской. Я постучал. Оговоренным ритмом – два коротких, один длинный. Изнутри щелкнул засов.

Вошёл. Квартира-гроб. Прихожая, переходящая в крошечную комнатушку. Бедность, граничащая с нищетой. Пол голый, доски скрипели под ногами. На стене – копоть от коптилки. В углу – жестяной таз. Посреди комнаты – стол. Деревянный, грубо сколоченный, потертый до белизны. И два стула. Один у стола. Другой – у стены. Больше ничего. Ни тряпки, ни образа, ни признака жизни. Конспирация чистой воды. Пустота, давящая тишиной и ожиданием.

Я сел на стул у стены. Спиной к холодной штукатурке. Сидел. Слушал тиканье карманных часов. Считал трещины на потолке. Время текло густо, как смола. Каждая минута – пытка. Деньги за пазухой жгли. Деньги в кармане – тоже. Мысль о Николае, о его обрубке плеча, о глазах Анны, о мертвом Чижове – лезла в голову, как назойливая оса. Я гнал их. Фокусировался на дыхании. На скрипе половиц. На далеком гудке парохода на Неве.

Не знаю, сколько прошло. Час? Два? Сумерки за окном сменились кромешной тьмой. В подъезде скрипнула ступенька. Потом еще. Шаги. Тяжелые, размеренные. Не торопясь. Подошли к двери. Щелчок ключа. Засов. Дверь открылась.

Вошел Седов. Все тот же. С глазами как две щелочки во льду. Холодными, всевидящими, лишенными всякой теплоты или эмоции. Он закрыл дверь, щелкнул засовом. Не глядя на меня, снял пальто, аккуратно повесил его на единственный гвоздь у двери. Под пальто – такой же темный, немаркий костюм. Он подошел к столу, отодвинул стул, сел. Только теперь его ледяной взгляд упал на меня. Молча. Ждал.

Давление его молчания было физическим. Оно сжимало горло, заставляло сердце колотиться чаще. Я понял. Встал. Подошел к столу. Вынул из-за пазухи толстую пачку кредиток – его долю. Аккуратно положил на голый, пыльный стол перед ним. Деньги лежали уродливым, смятым бугром.

Его движения были отточенными, экономичными. Ни одного лишнего жеста. Он взял пачку. Не стал разглаживать смятые купюры. Просто начал пересчитывать. Медленно. Нарочито медленно. Каждую купюру он брал пальцами, чуть шурша, клал отдельно, потом брал следующую. Его пальцы двигались с гипнотической точностью. Звук шуршащей бумаги в гробовой тишине квартиры казался оглушительным. Звяканье часов в моем кармане – обвинительным аккордом. Он считал. Без выражения. Без комментариев. Только шорох бумаги и ледяное безмолвие.

Я стоял. Чувствовал, как пот стекает по спине под рубахой, несмотря на холод в комнате. Как ноги слегка подрагивают. Как взгляд Седова, скользящий с купюр на меня и обратно, прожигает насквозь. Он знал. Черт возьми, он знал, сколько должно быть. Он проверял не сумму. Он проверял меня. Создавал напряжение. Ломал.

Последняя купюра легла на стопку. Он не стал складывать их обратно. Потом поднял на меня свои щелочки-глаза.

– Преступно мало, – произнес он. Голос был ровным, беззвучным, как скольжение ножа по горлу. Ни злости, ни укора. Констатация. – Для операции такого уровня. Ограбление инкассаторов Охранного Отделения. Шум будет знатный. В подполье заговорят. Испугаются. Восхитятся. – Он чуть скривил губы, едва заметно. Не улыбка. Гримаса презрения. – Но меня впечатлить этим нельзя. Меня впечатляют цифры. А эти цифры… – он ткнул пальцем в пачку, – …не впечатляют. Напоминают жалкие подачки. Или… обман.

Внутри все сжалось в ледяной ком. Он знал. Или догадывался. Играл со мной, как кот с мышью.

– Мы… не рассчитали потерь, – начал я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – Охрана была сильнее. Антимаг… Туман не сработал как надо. Погибли… – я сделал паузу, будто с трудом выговаривая, – …погибли люди. Но я… я устранил конкурента. Чижова. Теперь кружок… он обезглавлен по сути. Во власти Охранки. Можно брать тепленькими. Имена, связи… – Я вкладывал в слова намек на будущую ценность.

Седов не дал договорить. Он махнул рукой, резко, как отмахиваются от назойливой мухи.

– Мне не нужны оправдания, Грановский. – Мое имя в его устах звучало как клеймо. – Мне не нужны твои внутрикружковские разборки. Мне нужен результат. Осязаемый. – Он положил ладони на стол по обе стороны от пачки денег, наклонился чуть вперед. Его ледяной взгляд впился в меня. Давление усилилось вдесятеро. – Ты понимаешь, какая тень легла на тебя после сегодня? Ты понимаешь, что одно мое слово – и не то что этот жалкий кружок, ты сам окажешься на Шпалерной так быстро, что ноги затреплются? Что вчерашний «герой подполья» станет номером сто сорок седьмым в списке государственных преступников? Что твоя история закончится во дворе Петропавловки на рассвете? Или, что хуже, – он чуть понизил голос, – в камере, где тебе помогут вспомнить всех, кого ты знал, и все, что ты украл?

Каждое слово било, как молот. Я чувствовал, как бледнею. Как кровь отливает от лица. Шпалерная. Петропавловка. Камера… Картины вставали перед глазами. Унизительные, страшные.

– Я… – попытался я.

– Цифры, Грановский, – перебил он снова, его голос стал тише, но от этого только опаснее. – Меня интересуют цифры. Ты принес меньше, чем стоило. Гораздо меньше. Ты подвел меня. Это… недопустимо.

Молчание. Густое, тягучее. Он ждал. Ждал моей реакции. Ждал, когда я сломаюсь. И я сломался. Не было сил сопротивляться этому ледяному давлению, этой абсолютной уверенности в своей власти.

Рука сама потянулась в карман брюк. Туда, где лежала моя доля. Та самая, что я так «героически» получил за кровь Чижова и руку Николая. Я вытащил пачку. Толще, чем я хотел бы. Положил ее поверх первой стопки на столе. Движение было тяжелым, как будто я отрывал от себя кусок плоти.

Седов не взглянул на деньги. Его взгляд не отрывался от моего лица. Он видел мое поражение. Мою капитуляцию. Удовлетворение мелькнуло в его ледяных глазах. Не радость. Спокойствие хищника, получившего свою дань.

– Лучше, – произнес он, наконец отводя взгляд. Он взял обе пачки, не пересчитывая, сунул их во внутренний карман пиджака. Пальто с гвоздя. Оделся. – Не идеально. Но лучше. Следующий раз, Грановский, будьте точнее. И экономнее. На крови много не заработаешь. Только внимание лишнее. – Он повернулся к двери, отодвинул засов. – Жду вестей о «тепленьких». И о твоем… влиянии в подполье. Не разочаровывай.

Он вышел. Не попрощавшись. Дверь закрылась за ним с тихим щелчком. Я остался один в гробовой тишине конспиративной квартиры. На столе не было ничего. Только пыль. И отпечатки моих потных ладоней.

Я опустился на стул. Дрожь, которую я сдерживал все это время, прокатилась волной по телу. В кармане – жалкие остатки моей «героической» доли. За пазухой – пустота. Там, где лежали деньги для Седова и Забайкальского. Теперь все было у него. Почти все. Я отдал ему больше, чем планировал. Гораздо больше.

Забайкальский. Встреча с ним висела на горизонте, как грозовая туча. Как ему вручить то, что осталось? Как объяснить, что «героическая вылазка» принесла гроши? Просто передать деньги – значило стать в его глазах ничтожеством, неудачником, которого не стоит держать в обойме. И тогда… тогда пропадала вся моя игра. Весь смысл крови Чижова, страданий Николая.

Мысли метались, как пойманные мухи. Нужно было не просто отдать деньги. Нужно было показать вес. Показать, что я не просто вор, укравший крохи. Что я – игрок. Что кружок, пусть обескровленный, теперь мой инструмент. Что через меня течет информация, связи. Что устранение Чижова – не случайность, а ход, открывающий возможности. Что я стою этих денег. Не как курьер. Как актив. Как сила.

Но как? Как продать иллюзию силы, когда из кармана торчат жалкие остатки, а за спиной – лишь руины и трупы? Как заставить Забайкальского, старого волка подполья, поверить, что я не пешка, которую смахнут со стола, а… фигура? Хотя бы конь? Как заставить его видеть в меня не расходный материал, а инвестицию?

Вопросы висели в пыльном воздухе пустой квартиры, не находя ответа. Только страх и остатки денег в кармане напоминали, что игра продолжается. И ставки стали еще выше.