Я выскользнул из тени сарая, огибая вонючие кучи мокрых, почерневших досок и ржавого железа. Заводской гул, этот непрерывный, давящий стон, преследовал меня, даже когда я отходил от прокопченного забора. Ноги понесли меня не к центру, не в спасительные лабиринты знакомых переулков, а вдоль завода, вглубь фабричной чахотки города. Решимость требовала движения, пусть и бесцельного на вид. Путь предстоял долгий – до академии. И я решил пройти его пешком, через самое нутро этой клоаки, как будто пытаясь стереть с себя следы завода, впитать в подошвы всю грязь Петербурга, чтобы потом, в чистоте академии, она не так кричала.
Улица Ситцевая Набивная тянулась, как гноящаяся рана. Мои сапоги хлюпали не по снегу, а по черной, маслянистой жиже, в которой плавали окурки, рыбьи головы, тряпье непонятного происхождения и дохлая кошка, раздувшаяся, как бурдюк. Дома по сторонам – низкие, кривые, сползающие в грязь. Окна забиты фанерой или завешаны грязными тряпками. Запах… Здесь он был гуще, тяжелее. Кислый дух человечьих испражнений из открытых помойных ям во дворах-колодцах. Сладковатый и тошнотворный – гниющей органики где-то в подвалах. Едкий – дешевого керосина и чего-то химического, вроде скипидара. И везде – гарь. Она въедалась в одежду, в кожу, в легкие. Я шел, подняв воротник, надвинув шляпу, стараясь слиться с редкими прохожими – такими же серыми, согбенными призраками, бредущими невесть куда. Взгляд скользил по облупленным, почерневшим стенам, по трещинам в кирпиче, похожим на шрамы. По ржавым водосточным трубам, из которых сочилась не вода, а какая-то бурая слизь. Каждый шаг был пыткой для обоняния и зрения. Грязь здесь не была абстракцией. Она была конкретна, осязаема, липка. Она брызгала из-под сапог, цеплялась к подолу сюртука. Я чувствовал ее вес.
Свернул на Обводный канал. Здесь пространство шире, но не легче дышать. Канал – не водная гладь, а зловонная, застойная канава, покрытая маслянистой радужной пленкой. По краям – грязево-снежная каша, перемешанная с золой, конским навозом, осколками бутылок. На мосту через канал остановился, опершись о покрытую инеем и копотью чугунную перилу. Внизу, у самой черной воды, копошились фигуры – бомжи, шарившие в отбросах, или просто тени? Запах стоячей воды, смешанный с промышленными стоками, ударил в нос – тяжелый, удушливый. Глаза слезились от ветра и этой вони. Петля сюртука все еще давила на шею. Я с силой дернул шарф, вдохнул полной грудью – и чуть не закашлялся от прогорклого, пропитанного гарью воздуха. Отсюда, с моста, был виден лес фабричных труб, коптящих небо, превращающих день в грязные сумерки. Мой мир. Руины. Но теперь в этих руинах зияла щель – та самая церквушка на окраине. Лазейка. Или пропасть. Я двинулся дальше.
Боровая улица. Уже чуть ближе к человеческому, но ненамного. Тут были лавчонки с закопченными окнами, трактиры с вывесками, на которых краска облупилась, обнажив гнилую древесину. Из дверей одного такого доносился пьяный гвалт и вонь перегара и кислых щей. По тротуару, едва прикрытому досками, проваливавшимися в грязь, брели женщины с потухшими глазами, завернутые в платки, мужчины с пустыми взглядами, волочащие ноги. Дети в рванье копошились в куче мусора у забора. Запах тут был сложнее: вонь помоев и дешевой колбасы из лавок, махорочный дым, деготь от недавно проехавшей телеги, сладковатый душок дешевых духов от проходящей пары «ночных бабочек». И опять – грязь. Липкая, всепроникающая. Она была на стенах домов, на лицах прохожих, в воздухе. Я чувствовал, как она въедается в поры. Шаг ускорился. Надо было выбраться. В академию. В чистоту. Которая теперь казалась мне фальшивой, как бутафорские декорации.
ПересекПряжку, глядя на черную воду, в которой отражались огни какого-то казенного здания – желтые, больные точки. По набережной дул ледяной ветер, пробирая до костей даже сквозь сюртук. Наконец, улица Академическая. Резкая перемена. Как будто попал в другой город. Другой мир. Широкий проспект, выметенный, без видимой грязи. Фонари – не чахлые керосиновые точки, а яркие газовые рожки, отбрасывающие четкие тени. Дома – солидные, каменные, с ровной штукатуркой, высокими окнами, некоторые даже с лепниной. Запах… Чистоты? Нет. Скорее, отсутствия вони. Слегка пахло лошадьми от редких пролеток, снегом, каменной пылью. Но главное – не было той всепроникающей гнили и копоти. Воздух стал холодным, резким, но не удушливым. Контраст был оглушающим. Моя одежда, запачканная заводской грязью, мои сапоги, облепленные черной жижей, чувствовались здесь как позорное клеймо. Я втянул голову в плечи, стараясь идти быстрее, избегая встречных взглядов. Студенты в аккуратных мундирах, профессора в цилиндрах – все они казались жителями иной планеты. Их чистый мир давил на меня сильнее заводского гула. Я был пятном. Чужаком.
Академия Магических Искусств… Белокаменное чудо, возвышающееся в конце проспекта. Широкие ступени, высокие колонны, огромные резные двери. Войдя внутрь, я снова ощутил контраст, уже физический. Тепло. Сухость. Яркий свет хрустальных люстр, отражающийся в натертом до зеркального блеска паркете. Запах воска, старых книг, хорошего дерева и… чего-то чистого, неуловимого, может, озона от магических экспериментов на верхних этажах. Гул голосов – не давящий рокот завода, а оживленный, студенческий гомон: споры, смех, звон колокольчика дежурного. Звук каблуков по паркету. Я почувствовал, как грязь на мне кричит. Как она воняет посреди этого великолепия. Скинув сюртук в гардеробе и глянув на лицо гардеробщика, который брезгливо поморщился, я поспешил вверх по мраморной лестнице, в сторону аудиторий. Каждый шаг по чистоте был напоминанием о той трясине, в которой я копался час назад, и о той пропасти, что ждет меня ночью.
Лекции. Они должны были стать убежищем. Проклятой рутиной, в которой можно потерять время до вечера. Как же я ошибался. Я сидел в просторной, светлой аудитории, устремленной амфитеатром к кафедре, где почтенный профессор Лобода, с седой бородой клинышком, вещал о теории эфирных динамических полей. Слова долетали до меня, как сквозь толщу воды: "...уравнение дивергенции указывает на нестабильность локальных сгустков при отсутствии внешнего стабилизирующего фактора... интеграл по замкнутому контуру..." Белый мел скрипел по черной доске, выводя изящные формулы, описывающие фундаментальные силы мироздания. Красиво. Бессмысленно. Весь я был – одно сплошное предвкушение. Ночь. Церковь. Темнота. Возможность. Или гибель. Мысли метались, как пойманные мухи, цепляясь за каждую деталь: лицо рабочего, его страх, дрожь в голосе, название места – Церковь Скорбящей Божьей Матери у Смоленского поля. Глушь. Отшиб. Идеально для тайной встречи или засады. Я машинально водил пером по бумаге, выводя не формулы, а бессвязные каракули, угловатые, как мои нервы. Время текло со скоростью капающей смолы. Каждая минута – вечность. Сосед по парте толкнул меня локтем, указывая на доску – профессор задал вопрос. Я пробормотал что-то невнятное, краснея под любопытными взглядами. Предвкушение сжимало горло туже заводской петли. Забайкальский... Забайкальский... Забайкальский… Имя стучало в висках, заглушая голос профессора.
После лекции по Истории Прикладной Магии Средних Веков, где я так и не понял, чем отличался метод Альберта Великого от подхода Роджера Бэкона, и Теории Магических Полей - снова формулы, интегралы, красивые абстракции, от которых тошнило, я вырвался на воздух. Не в город. Просто во внутренний двор академии. Чистый, заснеженный, обрамленный строгими колоннадами. Студенты группами бродили туда-сюда, курили, спорили. Яркоевесеннее солнце, редкость для Петербурга, слепило после мрачных аудиторий и вечного тумана за стенами. Чистота снега казалась неестественной, почти оскорбительной. Я закурил, стараясь заглушить внутреннюю дрожь, впиваясь взглядом в тени под арками, в дальние уголки двора – ища… чего? Весточки? Признака? Все внутри было натянуто, как тетива. Время до ночи тянулось невыносимо.
И тут я увидел его. Мальчишку-рассыльного, лет тринадцати, в поношенной, но чистой куртке с академическим гербом на рукаве. Он озирался, потом его взгляд упал на меня. Быстро подошел.
