– Вам, господин студент? – спросил он, протягивая сложенный вчетверо листок дешевой серой бумаги.

Сердце упало куда-то в сапоги, потом рванулось в горло, бешено заколотившись. Я сунул мальчишке медяк, даже не глядя, и схватил записку. Пальцы дрожали, разворачивая бумагу. Почерк был угловатый, незнакомый, торопливый. Всего три слова, но они ударили с силой кувалды:

"Ждите в полночь. Церковь."

Ни подписи. Ничего больше. Но кто еще? Забайкальский. Он знал. Знает, что я выходил на рабочего. Знает, что я приду. И назначает место сам. Тот самый адрес, что вырвал у перепуганного мужика на заводе. Подтверждение. Или… ловушка стала еще очевиднее? Неважно. Петля, что висела на волоске, дернулась. Игра пошла по-крупному.

Я стоял, сжимая в руке злосчастный листок, глядя, как мальчишка растворяется в толпе студентов. Солнце вдруг показалось слишком ярким, чистый снег – ослепляющим. Гомон двора превратился в бессмысленный шум. Внутри, под коркой ледяной решимости, что разбила страх, зашевелилось что-то новое. Ожидание сменилось… сосредоточенностью хищника перед прыжком. Ночь. Церковь. Забайкальский. Все сходилось к этой точке. Оставалось только дождаться темноты и шагнуть в пасть. Решимость не дрогнула. Она лишь заострилась, как нож на точильном камне. Я разорвал записку на мелкие клочки и бросил их в ветер, уносящий бумажки над чистым, ненавистным снегом академического двора.

Бумажные клочки, белые и резкие на фоне чистого снега, подхваченные ледяным ветерком с Невы, закружились в безумном танце и растаяли меж ног проходящих студентов. Слова «Ждите в полночь. Церковь.» горели у меня в черепе, выжигая все постороннее. Решимость, та самая ледяная плита, что легла на болото страха после завода, не дрогнула. Она лишь заострила все чувства до болезненной четкости. Солнечный свет, отражавшийся от снега во внутреннем дворе академии, бил в глаза, как нож. Гомон студентов – беззаботные споры, смех, звон колокольчика – казался теперь невыносимым фарсом, бутафорским шумом чужой, слишком чистой жизни.

Мне нужно было переждать. Убить эти проклятые часы до ночи. Оставаться в стенах академии, слушать бормотание профессоров о гармонии магических полей или о канонах древних заклинаний, было пыткой. Каждое слово казалось бессмысленным шелестом на фоне грохота моих собственных мыслей. Я повернулся и вышел за главные ворота, не на улицу Академическую с ее наведенным лоском, а в сторону Летнего сада.

Дорога туда вела через еще не проснувшиеся от зимы кварталы. Я шел быстро, почти бежал, не замечая выбоин на тротуарах, прохожих. Воздух, хоть и пропитанный вечной петербургской гарью, казался здесь свободнее, чем в академическом дворе. Весна только пробовала свои силы. Где-то из-под грязных сугробов, похожих на спрессованные отбросы, пробивалась первая, робкая чернота земли. Сосульки, тяжелые и грязные, как сталактиты в угольной шахте, висели на карнизах, капая мутной жижей. Запах был сложным: поверх вечного запаха копоти и конского навоза лежал слабый, едва уловимый дух сырости, оттаявшей гнили и… чего-то зеленого, едва пробивающегося сквозь мерзлоту. Запах не надежды, а скорее неизбежного разложения старого и грязного.

Летний сад. Оазис, превратившийся в эти мартовские дни в царство унылого переходного периода. Высоченные, мрачные липы и дубы стояли голыми, их черные, мокрые ветви скребли низкое серое небо, как костяные пальцы. Дорожки, обычно усыпанные песком, теперь представляли собой месиво из подтаявшего снега, грязи, прошлогодней листвы и собачьих экскрементов. Хлюпало под ногами мерзко. По краям еще лежали грязно-серые сугробы, изъеденные оттепелью, похожие на трупы снеговиков. Статуи в нишах знаменитой решетки – нимфы, богини, герои – казались особенно жалкими и обнаженными под промозглым небом, забрызганные снизу грязью до колен. Запах прелой листвы, влажной земли и той же вездесущей городской грязи висел в воздухе тяжелым одеялом. Тишина была гнетущей, нарушаемой лишь карканьем ворон, сидевших на голых ветвях черными, зловещими комками, да редким шарканьем ног таких же одиноких прогуливающихся, как я, – стариков с палками, бледных девиц под зонтиками.

Я бродил по этим хлюпающим дорожкам, не видя аллей, не замечая очертаний фонтанов, еще скованных льдом и укрытых досками. Мои мысли крутились вокруг одного: полночь, церковь. Церковь Скорбящей Божьей Матери у Смоленского поля. Глушь. Отшиб. Заброшенность. Какой она будет? Кто встретит? Сколько их будет? Обыск – неизбежность. Я мысленно готовился к грубым рукам, к унижению. Но кольцо? Подавляющее магию? Эта мысль заставила сжаться внутри. Эгрегор, эта темная, клокочущая внутри сила, моя единственная защита и проклятие, – его приглушат? Оставят нагим, безоружным? Страх, придавленный решимостью, шевельнулся, как гадюка под камнем. Я закурил, затягиваясь едким дымом махорки глубже, пытаясь заглушить внутреннюю дрожь. Часы тянулись невыносимо. Солнце, так и не пробившись сквозь пелену туч, скатилось за крыши, окрасив грязное небо на западе в багрово-сизые тона, как синяк. Сумерки сгущались быстро, превращая сад в царство мрачных теней и сырого холода.

Я вышел из сада, когда фонари уже зажглись, отбрасывая на грязный снег и лужи желтые, дрожащие пятна. Пошел не домой, не в академию, а снова бродить, по набережным, по пустынным в этот час площадям. Петербург ночной был иным зверем. Тени становились длиннее, зловещее. Огни окон – подозрительными глазницами. Шаги за спиной – невидимыми преследователями. Я менял маршрут, петлял, заходил в темные подворотни, прислушивался. Паранойя, притушившаяся днем в академии, разгоралась с новой силой. Каждый силуэт вдали мог быть филером Седова. Каждый темный проезд – засадой. Но я шел. Шел к цели. Решимость, закаленная часами томительного ожидания и страха, гнала вперед. Как загнанный зверь к последней ловушке, зная, что это ловушка, но иного выхода нет.

Смоленское поле. Окраина. Заброшенность здесь была не поэтической, а гнетуще-бытовой. Дорога превратилась в колею, заполненную черной, вонючей жижей. Редкие покосившиеся домишки тонули во мраке. Запах болота, помоек и чего-то выжженного витал в ледяном воздухе. И вот она, в конце ухабистой дороги, за низкой, полуразрушенной оградой: Церковь Скорбящей Божьей Матери. Небольшая, каменная, когда-то, видимо, скромная, но крепкая. Теперь – призрак. Крыша местами провалилась, колокольня покосилась, как пьяная. Окна зияли черными дырами, стекла выбиты. Стены, некогда беленые, теперь покрыты грязью, копотью и пятнами плесени, как проказа. Ни огонька. Ни признака жизни. Только ветер гудел в ее пустотах, издавая тонкий, заунывный стон. Идеальное место для того, чтобы исчезнуть. Или быть исчезнувшим.

Я остановился у ворот, вглядываясь в мрак. Глухая полночь. Тишина стояла абсолютная, давящая. Только хлюпанье моих сапог в грязи казалось оглушительно громким. Петля на шее сдавила горло. Последний вдох. Последний шаг. Я толкнул скрипучую калитку и вошел на территорию. Мертвые кусты, как костлявые руки, цеплялись за подол сюртука. Я подошел к массивной дубовой двери, почерневшей от времени. Она была приоткрыта. Тьма внутри казалась абсолютной, густой, как смола. Я толкнул дверь сильнее. Скрип разорвал тишину, как крик. Шагнул внутрь.

Холод. Сырость. Запах запустения – пыли, плесени, гниющего дерева и еще чего-то древнего, церковного: ладана, воска, смешавшихся с тленом. Темнота была такой густой, что я ослеп на мгновение. Потом глаза начали различать смутные очертания. Пустота. Разруха. Обломки скамеек. Осыпавшаяся штукатурка на стенах. Иконостас – почерневшие доски, изредка поблескивающие жалкими остатками позолоты. Алтарь – темная дыра.

Не успел я сделать и двух шагов, как из тьмы по бокам материализовались две тени. Быстро, беззвучно. Сильные руки схватили меня. Одна пара – за плечи, резко прижав к холодной, шершавой стене. Другая – начала обыскивать. Грубо, профессионально, без лишних слов. Ладони шарят под мышками, по бокам, по ногам, за пазуху, в карманах сюртука, брюк. Выворачивают карманы. Касания безличные, холодные, как щупы. Унизительные. Я замер, стиснув зубы, глядя в темноту перед собой, где чуть выделялось распятие над разоренным алтарем – темный силуэт на фоне чуть менее темной стены. Чувствовал запах пота и махорки от этих людей, слышал их спокойное, ровное дыхание. Ничего. Книг у гробовщика со мной не было. Только нож в сапоге – его нашли мгновенно, вытащили, швырнули куда-то в темноту с глухим стуком.